Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пока что этот старый прогноз полностью оправдывается.
Эту статью не следует рассматривать как характеризующую творчество Гёльдерлина в целом. Такая тема огромна, а в нашей стране слишком мало еще сделано — во всяком случае, опубликовано — в этой области. Здесь рассказывается именно о «Гиперионе». Поэтому основные наши временные рамки — это 1792—1799 гг. «Письма Диотимы» продлевают этот срок до весны 1800 г., а ее смерть в июне 1802-го знаменует уже «начало конца» поэта, который последние сорок лет жизни проведет в состоянии почти полной отрешенности от мира.
Некоторые выводы общего характера автор статьи все же позволил себе сделать — но они сделаны только на основании анализа материала и не претендуют на всеобщность.
...Но я боюсь, что одни будут читать ее как компендий, интересуясь лишь тем, что fabula docet, другие же отнесутся к ней слишком легко, и обе партии ничего в ней не поймут.
Кто только нюхает мой цветок, тот не знает его, и кто сорвет его, чтобы чему-то научиться, тоже его не познает.
Чего же хотел, чего ждал от нас создатель этого растения под знаменательным названием «Гиперион» — Сын Вышнего? Может быть, того, что мы будем ухаживать за ним, поливать и лелеять, что мы вложим в него частицу своего существа?
«Я начал читать «Гипериона» — брат мой, брат! А Синклер воспринял книгу как персонифицированную систему морали. Боже ты мой! Что же тогда увидят в ней другие?!» (Зигфрид Шмид, 1797).
«Это нечто среднее между философско-политическим трактатом и „воспитательным романом“» (А. Дейч, 1969).
«„Гиперион“ — национальный эпос в прозе» (Юрген Линк, 1969).
«„Гиперион“ — отроческая мечта о потустороннем мире; о невидимом приюте богов на земле, это мечтательно лелеемое сновидение, от которого он так до конца и не пробудился к действительной жизни...» (Стефан Цвейг, 1925).
«Его „Гиперион“ был окончен; творение, о котором мы ничего не говорим, потому что каждый может его прочесть. Единственное, что мы позволим себе сказать, что в нем с силой звучит глухое, страшное страдание, и весь его поэтический мир накрыт давящим, тяжелым ночным небом... Каждый цветок в нем клонит свою головку» (Вильгельм Вайблингер, 1830).
«Ах, старина, недавно, то есть недели три назад, когда я сидел на моей любимой скале, напала на меня тревожно-сладостная весенняя лихорадка; помнишь ли ты, как мы с тобой однажды в Тюбингене, при въезде в аллею, читали „Гипериона“, а вокруг цвели баранчики и летали майские жуки? И я вдруг затосковал по этой давно не читанной книге и скорее ее себе заказал. О, какой дурманящей влагой и ароматом цветов прошедшего пахнуло мне навстречу. Я хотел тотчас же взяться за письмо к тебе — и не смог: потому что эти вдохновенные мгновенья одновременно обнажают косное, примиренческое бессилие нашего существа» (Эдуард Мерике, 1832).
«Написал он мало. Ему принадлежит один фантастический роман „Гиперион“...» (А. Луначарский, 1923—1924).
«...Мне вдруг припомнилось, что ты своего милого „Гипериона“ тоже называешь романом, мне же всегда казалось, что это прекрасные стихи» (Сюзетта Гонтар, 1799).
«Роман ”Гиперион“ — трагедийная идиллия: книга о восстании и крушении идеалов» (Я. Э. Голосовкер, 1961).
Как совместить все эти разноречивые характеристики? Кто здесь ошибся, кто прав? Но ошибки нет, и все тут правы. Просто каждый занят здесь своим, пестует свой цветок. Ибо роман Гёльдерлина — открытая структура, непременно требующая сотворчества читателя, соучастия, какое бывает еще только при исполнении музыки. Все слушают одну и ту же симфонию, но в каждом она отзывается иным. Кому нечего добавить из себя — не слышит ничего. Обладая такой мерой всеобщности, «Гиперион» все равно уникален, ибо, взятый как целое, во всей полноте, он неповторим. Каждый читатель включается в него лишь какой-то частью, оставаясь в прочем самим собой — в своем характере, мировоззрении, обстоятельствах жизни, и часто склонен абсолютизировать то, что подтверждается его личным опытом и не замечать остального. Но вряд ли найдется человек, в котором ничто не отзовется на голос поэта. Потому что «мы все пробегаем по эксцентрическому пути, и нет другой дороги от детства к совершенству», или, как сказано во «Фрагменте», «эксцентрический путь, который человек вообще и в частности проходит от одной точки (более или менее чистой простоты) до другой (более или менее совершенной образованности), по-видимому, если принимать во внимание существенные направления, — всегда один и тот же».
«Я люблю человеческий род будущих столетий, — писал Гёльдерлин брату в сентябре 1793 г. — Ибо это моя священнейшая надежда, моя вера, дающая мне крепость и силу действовать, — что наши внуки будут лучше, чем мы, что когда-нибудь да придет Свобода и добродетель будет легче расцветать под согревающим священным светом свободы, нежели под ледовым панцирем деспотизма. Мы живем в такое время, где все работает на будущее».
С тех пор как были написаны эти слова, прошло почти двести лет. В расчете на будущее Гёльдерлин создал произведение, в котором скрытно содержится многое, что проступает, проявляется лишь при соразмышлении, в котором будет все: от исторических и культурных ассоциаций давно минувшего времени до личного опыта читателя, о котором автор вроде бы и знать не мог.
* * *
Можно было бы сказать, что Гёльдерлин работал над своим маленьким романом более семи лет, но это было бы не совсем верно. Да, он действительно работал, с необыкновенным усердием и скрупулезностью, прилежно изучая доступные ему источники, он работал очень точно, но эта точность сродни той, которую недавно один астроном обнаружил в картине звездного неба у Ван Гога. Только ландшафт был изображен в направлении на юго-запад, а небо — на север.
Слово «работа» — не очень подходящее слово для Гёльдерлина.
