Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот эта возможность начать роман, не имея еще его четкого плана, вполне могла увлечь Гёльдерлина.
Но откуда взялся Гиперион? Ведь Гёльдерлину должно было быть известно, что ни один грек, ни новый, ни древний, не мог носить этого имени. Он мог зваться Александром, Евгением, Никифором, Константином — как звались известные в Греции XVIII в. люди, Панагиотом (Панайотисом), как звался знакомый Гёльдерлину Верго. Гиперион — Сын Неба, Сын Вышнего, или, как поясняет Гесихий: γπερίον ο ήλιος άπο του υπέρ ήμας ίέναι. «Гиперион — Солнце, ибо оно ходит над нами в вышине».
В 12-й строфе его второго «Гимна Свободе», опубликованного в штойдлиновском альманахе в сентябре 1792 г., впервые появляется это имя.
Вот главу, бледнея, клонят звёзды,
И лучист Гипериона бег... [399]
В духе античной традиции Гёльдерлин называет Гиперионом Гелиоса, сына титана Гипериона, которого правильней было бы назвать Гиперионидом, — но уже и Гомер не делал этого различия (ср.: Одиссея, 1,24 и 12,176). Не в духе этой традиции он произносит имя с ударением на -е-: Гиперион[400].
Это имя, которое выглядит как прозвище, уже заключает в себе программу и как будто бы указывает на то, что читателя ожидал некий условный «греческий роман». Однако вряд ли Гёльдерлин собирался писать роман в духе Виландова «Агатона» (1766) или многотомное сочинение вроде «Путешествия юного Анахарсиса в Грецию» аббата Бартелеми (1789). Он просто жаждал высказаться.
Задумать такой роман — большая дерзость. Но то было время дерзаний. Идет 1792 год, 3-й год революции во Франции. 20 апреля Франция объявляет войну Австрии, в которую тотчас же вступает Пруссия. Позиция Гёльдерлина не вызывает никаких сомнений. В письме к сестре (июнь 1792 г.) есть такая фраза: «Поверь мне, милая сестра, дурные настанут для нас времена, если возьмут верх австрияки. Злоупотребления княжеской властью будут ужасны. Ты уж мне поверь! И молись за французов, защитников прав человека» (см. № 51). Это позиция не только Гёльдерлина, но и других студентов Тюбингенского университета, где связи с Францией во многом поддерживались в живом общении. Иные сведения студенты получали «из первых рук», что позволяло хорошо корректировать официальные сообщения. Летом в Тюбингене создается политический клуб, объединивший ряд революционно-патриотических студенческих кружков.
Симпатии Гёльдерлина к Французской революции не поколебались и осенью 1792 г., когда после сентябрьских убийств и упразднения королевской власти многие в Европе отшатнулись от Франции. Во второй половине ноября он пишет матери: «Да, верно, есть вероятность того, что и у нас произойдут изменения. Но, благодарение богу, мы не принадлежим к тем, у кого могли бы быть отняты принадлежащие им права, кого могли бы наказать за насильственные действия и угнетение...». К моменту написания этих строк у Гёльдерлина уже готовы первые куски «Гипериона».
Нет, видно не Ламбро Каццони стоял перед глазами Гёльдерлина, когда он размышлял о своем романе, а тот «внутренний человек», которого поэт ощущал в себе и который требовал дать ему слово. Гиперион — Солнце. Стоит вспомнить свидетельство соученика Гёльдерлина: «Когда он так ходил взад и вперед вдоль столов, нам казалось, что по залу идет Аполлон». А ведь чтобы так ходить, надо и чувствовать себя Аполлоном. Мы можем припомнить и знаменитое двустишие Ангелуса Силезиуса «Будь солнцем сам»:
Будь солнцем, о душа! И пусть лучей лавины
Окрасят божества бесцветные глубины.
Однако недаром старый Шубарт, рецензируя в своей «Хронике» «Альманах Муз на 1792 год», написал, что «Муза Гёльдерлина — серьезная муза...» (29 сентября 1791 г., за 20 дней до смерти). Гёльдерлин серьезно берется за дело. Его главным чтением по-прежнему остаются Кант и греки, но также и Руссо, и романы Фр. Г. Якоби «Вольдемар», «Бумаги Эдуарда Альвиля» (и его письма «Об учении Спинозы»), и роман Т. Г. фон Гиппеля «Жизнеописания по восходящей линии». Он понимает, что никогда не сможет придумать и написать что-либо подобное этим произведениям, даже если бы и захотел. Это свойство его дарования, которое он сам уже в себе заметил: он ничего не умеет придумывать. Он умеет видеть то, о чем узнаёт, и это входит в него как частица его собственной биографии. Вот почему ему удалось создать образ никогда не виденной им страны с такой силой узнаваемости, что до сих пор изумляются и его исследователи, побывавшие в Греции, и сами греки, подписывающие его стихи под фотографиями островов Архипелага. Вот почему он в предисловии к предпоследней редакции «Гипериона», дошедшем до нас в рукописи, мог написать, что «с самой ранней юности живет, предпочитая эти места всем другим, на берегах Ионии и Аттики», но тут же добавляет, что его мечта — «когда-нибудь на самом деле побывать там». Правда, иногда воображение играет с ним шутки: но оно действует совершенно одинаково как в отношении воспринимаемой чувствами реальности, так и в отношении литературы. «Редкая птица долетит до середины Днепра!» Как не вспомнить русскому Гоголя, читая описание Рейна в письме (№ 23), оформленном под дневниковые записи? Все немецкие исследователи дружно уверяют, что Рейн у Шпейера вовсе не так широк, как пишет Гёльдерлин. А в июле 1793 г. в письме к Нойферу он «возвращается из платановых рощ на Илисе», размножая их из одного-единственного платана, правда высокого и развесистого, под которым беседовали два босоногих афинских философа (см. у Платона диалог «Федр»). Возможно, тогда Гёльдерлин еще не читал «Путешествия в Грецию» Ричарда Чандлера, описания которого легли в основу топографии будущего «Гипериона». Между тем уже в мае 1793 г. Гёльдерлин читал отрывки из романа приезжавшему в Тюбинген Штойдлину, а в июле послал ему вместе со стихотворением «Фрагмент фрагмента», который до нас не дошел. Это и неудивительно, потому что 1793 год означал для Штойдлина запрет на «Хронику» и последующее изгнание из Вюртемберга; его идея издания своего журнала тоже не получила поддержки, и через три года пророческими оказались слова Гёльдерлина из посвященной ему в 1793 г. оды «Греция»:
Час придет! спасешься из неволи,
Прах отринешь в горестной борьбе!
Дух нетленный! в сей земной юдоли
Нет
