Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вы, источники земли! Вы, цветы! И вы, леса, и вы, орлы, и ты, брат, мой свет: как стара и как нова наша любовь! Свободны мы, не уподоблены робко друг другу по облику. Как может не изменяться мелодия жизни? Все мы любим эфир, и в своей глубинной глубинности мы подобны.
И мы, мы неразлучны, Диотима! Слезам о тебе этого не понять. Мы — звуки живые, созвучные в твоей гармонии, природа! Кто же разорвет, кто в силах разлучить любящих?
О, душа! душа! красота мира! ты неразрушимая! ты восхищающая! с твоей вечной юностью! ты есть! Что такое смерть и вся скорбь человека? — Ах, много пустых слов изобрели чудаки. Ведет же все свое начало от радости, и кончается все умиротворением.
Как распря влюбленных противоречие мира. Примирение в самой борьбе, и все разделенное воссоединяется вновь.
Приливает к сердцу и отливает от сердца кровь, и все, что есть, — единая, вечно пылающая жизнь.
Так думал я. До следующего раза.
НА РОДИНЕ[398]
Вновь наконец я вернулся на милую родину, к Рейну, —
Вновь, как и прежде, ко мне воздухом веет родным!
Слух и мятежное сердце скитальца ласкают деревья
Шумом радушным своим, шелестом мирным листвы;
Свежестью дышит их зелень, свидетель прекрасной, кипучей
Жизни земной, и меня юностью снова дарит.
Счастлив ты, край мой родной! Не найдется в тебе ни пригорка,
Где бы не рос виноград, где бы не зрели плоды.
Горы с улыбкой свои омывают подножья в потоках,
Их окружает венцом зелень дерев и кустов,
И — как младенцы, играя, сидят на плечах великана —
Скромно стоят на горах хижины, замки людей.
Из лесу тихо выходит на ниву олень беззаботный,
Сокол в лазури парит, ищет добычи себе.
Взглянешь ли вниз, на долину, где резво струится источник, —
Там деревушка стоит: тихо, приветливо там;
Издали еле шумит неустанная мельница только,
Крыльями тихо вертя, глухо скрипя колесом;
Слышится голос веселый косца или пахаря в поле;
В землю вонзая свой плуг, он погоняет волов.
Ласково в воздухе ясном звучит колыбельная песня;
Где-то в высокой траве сына баюкает мать,
Нежно его пригревая лучами горячими солнца,
Вот наконец и пришел к тихому озеру я.
Высится вяз, мой знакомец, на старом дворе зеленея,
И по забору кругом дико растет бузина.
Сразу меня охватило таинственным сумраком сада,
Где так отрадно мои детские годы текли,
Где я когда-то, как белка, влезал на деревья густые,
В сене душистом играл и засыпал под копной.
Родина милая! Верной ты мне остаешься, как прежде:
Вновь ты готова принять в лоно свое беглеца,
Вновь мне радушно кивает из темной листвы твоей персик,
И виноградная гроздь смотрит лукаво в окно;
Солнце твое мне опять так приветливо, ласково светит,
Хочет лучами согреть сердце остывшее мне,
И от усталых, измученных вежд отгоняет дремоту
Блеском веселым своим... Солнце родное мое!
Как наполняло ты некогда детскую грудь мою жизнью,
Так оживи и теперь новою силой меня:
Вновь пред тобой головою седеющей я преклоняюсь!
Видишь ли — здесь я опять! Солнце родное, я — твой!
ПРИЛОЖЕНИЯ
Η. Τ. Беляева
СОТВОРЕНИЕ «ГИПЕРИОНА»
Фридрих Гёльдерлин — из тех поэтов, чья слава возрастает с течением времени. Да и не только слава — значение его для человечества растет по мере того, как в мире нарастает дефицит человечности, голод на нее.
Он родился в Лауфене, в Швабии 20 марта 1770 г. — в один год с Бетховеном и Гегелем, — и его юность пришлась на самые драматические события конца века — крушение абсолютизма во Франции, якобинская диктатура, Термидор, Директория, 18 брюмера... и долгие годы война, война, война. Картина мира менялась резко и бурно и требовала своего политического, философского и поэтического осмысления. Старый мир рушился, но только вовсе не так, как это виделось лучшим умам Просвещения. Классическая гармония мира, которую не должны были поколебать никакие страдания ни мятущегося человека, ни народных масс, распадалась, и формула творчества Гёте и всякой классики вообще — Dauer im Wechsel (постоянство в перемене) — стремительно теряла свою значимость, уступая место гёльдерлиновскому Das Werden im Vergehen (становление в гибели, становление через гибель), В наброске статьи 1799 г., так и озаглавленной впоследствии издателями, Гёльдерлин говорит о новом сообществе, новом единстве, которое должно возникнуть на месте гибнущего старого.
При жизни он немногими был оценен по достоинству: вначале он казался наивным, позднее — темным, непонятным. Среди «немногих» были Клеменс Брентано, Беттина фон Арним. Три года спустя после его смерти, летом 1846 г., в Тюбингенском университете была прочитана лекция «Немецкая лирика начиная с Гёте и Шиллера». Ее автор, молодой приват-доцент Вильгельм Зигмунд Тойффель, весьма высоко поставил Гёльдерлина. (Впрочем, опубликована эта лекция была лишь в 1952 г.) «Как приложение к романтикам следует рассматривать Фр. Гёльдерлина: не среди самих романтиков — потому что он столь существенно от них отличен, и все-таки при романтиках — потому что он столь существенно им подобен. Гёльдерлин вообще стоит особняком во всей истории немецкой литературы: правда, у него общий с Шиллером тон, высокий полет духа, быть может частично от него и унаследованный <...>, а в характере миросозерцания есть многие точки соприкосновения с ранними романтиками...» В 1870 г. Рудольф Гайм в книге «Романтическая школа» назвал Гёльдерлина «боковым побегом романтизма»; в наши дни (а дебаты о том, по какому «ведомству» числить поэта, не утихают до сих пор) к нему иногда относят термин «маньеризм», исходя из расширительного толкования последнего. Говорить о «боковом побеге» более чем странно: ведь Гёльдерлином он стал еще до ствола, когда «древа» романтизма еще не было. На разломе эпох вырабатывались самые общие черты нового миросозерцания — и именно у тех, кому было двадцать лет, кто первым шагнул на новый берег расколовшегося времени. То, что позднее стало родовыми признаками художественного направления, поначалу было естественно (точнее, общественно) детерминировано — и фрагментарность, и момент иррационального, и устремленность в другие времена и страны. Все
