Так иди же неотступно вперед к своей цели! Я следую за тобою. Я думаю, что если бы ты возненавидел меня, то и тогда мое чувство уподобилось бы твоему, я тоже постаралась бы возненавидеть тебя и души наши не стали бы отличны. И это не впустую брошенное слово, Гиперион, я не преувеличиваю.

И я сама изменилась: стала иной. Мне не хватает и прежней ясности взора для мира и любви ко всему живому. Только звездный посев еще притягивает мои глаза. Тем охотнее думаю я о великих людях далекого прошлого, о том, как окончили они свои дни на земле, и близко стали моему сердцу величественные жены Спарты. Не забываю я и новых борцов-богатырей, чей час настал. Часто слышится мне, как все ближе и ближе продвигается шум их побед вверх по Пелопоннесу, часто вижу, как свергаются они, водопаду подобно, лесами Эпидавра и издалека сверкают их доспехи под солнцем, которое, как герольд, сопровождает их, о Гиперион! И вот ты переправляешься на Калаурию и приветствуешь тихие леса нашей любви, приветствуешь меня, а там вновь уносишься назад к своему делу. — Думаешь, я страшусь за исход? — Любимый! Порой уже настигает меня страх, но более высокие помыслы, как пламя, отгоняют его стужу.

Прощай! Заверши, как это повелевает тебе дух, и не затягивай слишком долго войну — ради мира, Гиперион, ради нового, прекрасного, золотого мира. «Тогда, — говорил ты, — будут некогда в книгу законодательства вписаны золотые законы природы, и тогда сама жизнь, эта божественная природа, которую ни в какую книгу не впишешь, будет жить в соборном сердце общины». Прощай.

* * * [Ср. С. 196—197]

Гиперион Диотиме

Всему конец, Диотима! Наши солдаты грабили, убивали кого ни попало, и братья наши, греки Мизитры, ни в чем не повинные, — они тоже перебиты или бродят беспомощно по окрестностям, и их мертвые и искаженные лица взывают к земле и к небу о мщении варварам, во главе которых стоял я.

Теперь я могу пойти похвалиться своим славным делом! О, теперь все кинутся ко мне с распростертыми объятиями.

Ну и умен же я был! Я знал своих людей. И подумать только, что за несообразнейший проект: создать Элизиум при помощи банды разбойников.

Нет, клянусь священной Немезидой! я поплатился поделом, и я буду терпеть, буду терпеть, пока мука не угасит во мне последнего луча сознания.

Думаешь, я в неистовстве? У меня почетная рана. Ее нанес мне один из моих подчиненных, в то время как я удерживал их от глупого разбоя. В неистовстве я сорвал повязку с раны — так пусть же течет моя кровь, пусть вернется в эту скорбящую землю!

Ты — скорбящая земля! — ты нагая! тебя хотел я одеть в священные рощи, тебя хотел разукрасить всеми цветами человеческой жизни!

О, как прекрасно было бы, Диотима!

Скажешь: я потерял мужество? Милая, несчастье чрезмерно велико. Со всех сторон вторгаются яростные шайки. Как чума, неистовствует по Морее жажда грабежа, и, кто не берется за меч, того изгоняют, убивают; и тут же эти бесноватые смеют еще говорить, что они сражаются за нашу свободу. Среди свирепствующих банд есть и подосланные султаном: они ведут себя так же, как и те.

* * * [Ср. с. 202—204]

Гиперион Диотиме

Я долго ждал, сознаюсь тебе, я так страстно надеялся получить последний привет от твоего сердца, но ты молчишь. Что ж! И молчание — язык твоей прекрасной души, Диотима.

Не правда ли, священные аккорды от этого все же не умолкают? Не правда ли, Диотима, если нежный месяц любви заходит, все же еще горят горние звезды ее небес? О, ведь это моя последняя радость! Знаю, что мы неразлучны, хотя бы ни единый звук, даже тень светлых дней нашей юности не вернулись от тебя ко мне.

Я вижу море в вечернем огне, я простираю руки к земле, где живешь ты, далекая моя, и еще раз все радости любви и юности согревают мне душу.

О, земля, колыбель моя! Вся отрада, вся скорбь в том часе, когда мы прощаемся с тобой.

Вы, милые Ионийские острова! и ты, моя Калаурия, и ты, моя Тина! — вижу вас, вижу, как ни далеки вы, и дух мой летит с ветерками над дрожью вод. И вы, там, в стороне чуть мерцающие, вы, берега Теоса и Эфеса, где в уповании я бродил с Алабандой, я вновь вижу вас: все те же вы, что и тогда; на берег ваш хотел бы переплыть я, и прах целовать, на который ступал, и согревать тот прах у моей груди, и там пред безмолвной землей лепетать сладостные слова разлуки, пока не улечу в простор.

Жаль, жаль, что дела у людей обстоят сейчас не лучше, иначе охотно остался бы я на этой доброй звезде. Но я могу отрешиться от этой земной твердыни, что больше может совершить человек!

«О, дитя, будем при свете солнца сносить рабскую долю», — сказала мать Поликсене, — и ее любовь к жизни не могла быть высказана прекраснее. Но свет солнца! — он-то и не примиряет меня с рабской долей, он не позволяет мне оставаться на этой униженной земле, а священные лучи, как тропы, ведущие в небо, притягивают меня к себе.

С давних пор величие обездоленной души было мне ближе всего иного. Среди чудесного уединения жил я порою в самом себе. Как снежные хлопья, привык я стряхивать с себя внешние события. Почему же тогда страшиться мне искать так называемой смерти? разве не освобождался я мысленно несчет раз? почему же задумываться мне выполнить это в действительности? Разве мы крепостные, рабы, прикованные к земле, которую вспахиваем? разве мы домашняя птица, которая не смеет выбежать со двора, ибо здесь ее кормят?

Мы подобны орлятам, которых отец выгоняет из гнезда, чтобы они в выси эфира искали свою добычу.

Завтра сразится наш флот и бой предстоит горячий. Я смотрю на эту битву как на купанье, чтобы смыть с себя приставшую пыль, и, думается, я найду в ней то, что ищу. Желания, подобные моим, легко выполнимы на месте. И вот в конце концов я моим походом кой-чего бы достиг и вижу: никакой труд не напрасен среди людей.

Праведная душа! я хотел бы сказать: вспомни обо мне, когда придешь ко гробу моему. Но они, верно, бросят меня в пучину моря, и я рад, что останки мои погрузятся туда, где