должен исчезнуть, и ничто не напомнит о тебе; ты и цветка не насадил, и лачуги не построил, чтобы хотя бы в малом сказать: и мой след остался на земле. Ах! и вот может же душа быть исполнена такой непрестанной тоски, и вместе с тем быть такой слабосильной.

Я всегда чего-то искал, но не смел поднять глаз на человека. Бывали часы, когда меня пугал смех ребенка.

Притом я был обычно тих и молчалив, часто питал какое-то странное суеверие в целительную силу иных вещей: от купленного мною голубя, от поездки на лодке, от долины, прикрытой от меня горами, я мог ожидать утешения.

Довольно, довольно! если бы я вырос с Фемистоклом, если бы жил при Сципионе, моя душа воистину никогда бы не обнаружила себя такой.

Гиперион Беллармину

Порой еще пробуждалась во мне сила духа: но увы! только разрушительная.

Что такое человек? — задумывался я. Где ответ, что в мире есть нечто, подобно хаосу волнующееся или подобно трухлому дереву гниющее и никогда не достигающее зрелости? Как терпит природа при ее сладких гроздьях этот недозрелый виноград?

Растениям говорит он: и я был некогда, как вы!

И звездам ясным: я хочу стать, как вы, в ином мире!

Между тем уже рассыпается он, а все снова и снова выискивает для себя уловки, как если бы мог он, словно стену из камня, сызнова скрепить уже однажды расторгнутое живое. И его не смущает тщета всех его усилий: ведь, что бы он ни делал, его попытка неизменно только ловкий фокус.

О, вы, бедные существа, вы, которые чувствуете это и уже не смеете говорить о назначении человека, вы, целиком захваченные властвующим над вами Ничто, вы, так проникновенно познавшие, что мы рождены для Ничто, что мы любим некое Ничто, верим в Ничто, изнуряем себя трудом для Ничто, чтобы мало-помалу перейти в Ничто, — скажите, где вина моя, если у вас подгибаются колени, когда вы глубоко вдумываетесь во все это. Ведь и я уже не однажды, погружаясь в эту мысль, взывал: что кладешь секиру у моего корня, грозный дух! И вот я все еще здесь.

О, некогда, мрачные собратья, было иначе. Тогда было так прекрасно над нами, так прекрасно и так радостно впереди. И сердца наши переливались через край от избытка, созерцая далекие блаженные призраки, и души наши, неудержимо ликуя, устремлялись вперед и прорывали пределы, но вдруг оглянешься — и увы! там позади бесконечная пустота.

О, на колени могу я пасть и руки ломать и молить, мне неведомо кого, об иных помыслах. Но мне не обороть ее, бьющую в глаза истину. Разве не двойное свидетельство у меня? Когда я смотрю в жизнь: что есть самое последнее? — Ничто. Когда я возношусь в духе: что есть самое высшее? — Ничто.

Но тише, сердце! Это ведь последняя сила, которую ты проматываешь! Твоя последняя сила. И ты хочешь взять приступом небо? Где же твои сотни рук, титан? Где твои Пелион и Осса, твоя лестница к кремлю бога-отца, чтобы взобраться, и бога, и стол его божеский, и все вершины бессмертные Олимпа низвергнуть, и проповедовать смертным: оставайтесь внизу, дети мгновения! не устремляйтесь на эти высоты, ибо ничего нет здесь наверху.

Впрочем, тебе незачем взирать на то, что руководит судьбой других. Ты силен твоим новым учением.

Над тобой и впереди тебя воистину пусто и пустынно, ибо пусто и пустынно внутри тебя.

Воистину если вы богаче меня, вы другие, то вы могли бы немного помочь.

Если ваш сад полон цветов, почему не порадовать его благоуханием также и меня? Если вы так преисполнены божественности, то подайте и мне испить от нее. На празднествах никто не терпит нужды, даже последний нищий. Но только единый празднует среди вас: смерть.

Нужда, страх и ночь — ваши владыки. Они разделяют вас, они гонят вас ударами друг к другу. Голод вы называете любовью, и, где вы ничего не видите, там живут ваши боги. Боги и Любовь?

О, правы поэты: нет ничего столь малого и ничтожного, что не послужило бы к вдохновению.

Так думал я. Как могло все это овладеть мною, я сам пока еще не постигаю.

КНИГА ВТОРАЯ

Гиперион Беллармину

Я живу теперь на острове Аякса, дорогом мне Саламине. Мне мила эта Греция повсюду. Она близка моему сердцу. Куда ни взглянешь, там покоится погребенная радость.

И все же, столько прелести и величия кругом.

На мысе я выстроил себе лачугу из ветвей маслины; и мхом, и деревьями окружил ее, и тимианом, и разным кустарником.

Здесь провожу я излюбленные часы, здесь просиживаю вечерами со взором, обращенным к Аттике, пока сердце не переполнится. Тогда я беру мои снасти, спускаюсь к бухте и ловлю рыбу. Или читаю там, на моей вершине, о древней грозной морской войне, некогда утихшей в диком, мудро вершимом бою у Саламина, и радуюсь духу, который смог и править, и смирять яростный хаос врагов и друзей, как смиряет всадник коня, и искренно стыжусь в душе собственного боевого выступления.

Или смотрю в открытое море и передумываю мою жизнь, ее подъемы и падения, ее блаженство и ее горести, и мое прошлое звучит часто как струнная игра, когда музыкант, пробегая по всей тональности, переключает разнозвучия и созвучия, подчинив их скрытой системе.

Сегодня здесь наверху трижды прекрасно. Два благодатных дождливых дня освежили воздух и усталую землю.

Равнина стала зеленей и шире полей просторы. В бесконечность уходит золото пшеницы, вперемежку с веселыми васильками, и светло и ясно, как вычерченные, выступают из глубины рощи тысячи полных упования макушек. Нежно и величаво пробегает пространство каждая линия далей. Как ступени, чередой непрерывной, поднимаются к солнцу горы. Небо кругом чисто, только над эфиром дышит белый свет, и серебряным облачком в сиянии дня катится мимо стыдливый месяц.

* * * [Ср. С. 106—107]

Гиперион Беллармину

Некогда я был счастлив, Беллармин. Не длится ли и сейчас мое счастье? Не был бы я счастлив, если бы даже священный миг, когда я впервые увидел ее, был бы моим последним мигом?

Я видел однажды то единственное, чего искала моя душа, и то совершенство, которое мы удаляем в надзвездный мир, которое отодвигаем к концу времен, — его я пережил. Здесь было оно — то недосягаемое, в этом кругу человеческой природы и вещей: оно было здесь.

Я больше не спрашиваю: где оно? Оно существовало в мире, оно может вернуться