— Нет, — я покачиваю головой, — я простила его раньше. Это было совершенно по-идиотски, я не должна так спускать такие поступки в мой адрес, но… Он никогда не был безобидным котиком. И я об этом знаю. Сейчас даже больше, чем восемь лет назад. Только выходит, что я знаю об этом и принимаю. Скажешь, я мазохистка?

— Детка, единственная мазохистка в этой комнате — это я, — Света чуть ухмыляется, вытягиваясь от макушки до кончиков пальцев на диванчике с резной сложной спинкой, — причем это ни разу не метафора. А ты… Отношения двух людей всегда заходят в такую степь, когда ты должна определить — можешь ли ты оставить некоторые вещи позади или все-таки нет. Ты смотришь вперед и думаешь — он сделает это с тобой снова?

Конечно, я не могу знать наверняка, но…

— Нет, — я покачиваю головой. — Условия сейчас совсем другие. Просто потому, что повториться тому, что произошло, мы уже не позволим. А еще…

А еще я просто верю Ярославу Ветрову.

Я ему верю.

— Вот это и есть самое важное, — Светка мурлычет, перекатывается на живот, приподнимает голову и смотрит мне за плечо. Её взгляд становится томным.

— Добрый вечер, Эдуард Александрович.

Мне даже не приходится оборачиваться, чтобы понять, кто именно вошел в комнату.

— В гостях у меня можно просто “Эд”, — милостиво комментирует мой босс, вальяжно проходя ближе. К дивану, к Светке...

Кажется, нам пора...

Работа оказывается спасительной бездной. Тем, что заставляет не думать. Не ждать, пока наконец завибрирует телефон, не дергаться к нему каждую секунду.

Впрочем, кого я обманываю — я все равно дергаюсь. Каждые пятнадцать минут, растягивая себе рабочий день практически до одной мучительной бесконечности.

Даже на переговорах, даже вырубив звук — я все равно кладу телефон прямо перед глазами, чтобы не дай бог не пропустить…

И все равно пропускаю.

Пропускаю, просто забыв телефон на столе и вспомнив о нем в самую последнюю секунду. Вернувшись и увидев на экране один пропущенный. Не от клиники. От него…

Кажется, в эту секунду у меня сердце вообще забыло, как ему биться.

Надо ведь перезвонить! Сейчас же!

Я не успеваю — телефон сам начинает вибрировать в моей ладони.

От неожиданности я даже не сразу попадаю по зеленой трубке. Каким-то неведомым образом умудряюсь промазать мимо сенсора аж три раза, а когда попадаю — чуть не роняю телефон на офисный паркет. Чуть! Чуть-чуть не считается!

— Ви… — он звучит немножко устало, но все-таки бодро. У меня встают дыбом волоски на шее, до того я соскучилась даже по его голосу. А по щекам бегут слезы. Боже, я и вправду его слышу? Приходится даже щипать себя за запястье, чтобы поверить, что это все-таки не сон. Даже если дощиплю до синяка — мне очень нужно это убеждение.

— Эй, ты там? — по всей видимости, я молчу слишком долго, это даже начинает тревожить.

— Нет, я в печали, Ветров, — я улыбаюсь, стирая пальцами слезы, — неужто ты пришел в себя до того, как твои две недели кончились? А я уж думала, придется списать тебя за профнепригодность.

— Викки, — я даже по тону слышу, как он закатывает глаза. Да-да, дорогой, это не имя, это диагноз. Твой диагноз. Тебе с ним жить, между прочим. Сколько вытянешь!

— Как ты? — я закрываю глаза, прислоняясь лбом к стене и удивляясь, что та не торопится дымиться.

Яр объясняет, как он. Быстро, емко и непечатно. Основная его проблема в том, что в клинике работают не нормальные врачи, а долбанутые параноики. Иначе он бы еще вчера выбил себе перевод в нормальное отделение, а они еще сутки на него любовались.

— Может, ты приглянулся какой-нибудь симпатичной медсестричке? — ревниво интересуюсь я. — Вот она тебя и не выпускала, надеясь, что ты ко мне охладеешь.

— Не дождешься, — хрипло припечатывает Яр, и мне даже хочется захныкать от того, как выворачивается в груди сердце. Пожалуй, да, я слишком много болтаю. Можно и помолчать, послушать только его дыхание. Сколько я за эти дни грезила об этой малости.

— Приедешь ко мне, Ви?

Нет, милый, не приеду. Я к тебе прилечу!

51. И больше, чтоб ни разу...

— Вот она, вот она, мама, пятьсот шестнадцатая!

Плюшка радостно скачет у искомой двери. Мы с ней устроили соревнование вообще-то. Ну, если быть точнее — чтобы придать долгому пути по коридору какой-то смысл — я предложила “соревнование” и, шагая за Маруськой в черепашьем темпе, позволила ей выиграть.

Господи, как же нервно…

Кажется, каждый шаг по больничному коридору — как шаг ближе к пропасти. Я даже не представляю, в каком состоянии увижу Яра, и не порвется ли у меня сердце от ужаса, если это состояние будет плачевным.

Нет, он говорил, что пришел в себя аж сутки назад, и его таки перевели из реанимации в обычную палату, а значит, все должно быть неплохо для его положения.

Ладно, перед смертью не надышишься.

Тем более, что выжидающая мордашка Маруськи уже начинает приобретать то же выражение, что и лицо моего телохранителя, каменной статуей замершего у двери. Слава богу, в палату он со мной не двинет — удалось уболтать его на это по дороге.

Я стукаю два раза костяшками пальцев в дверь и поворачиваю дверную ручку. Как будто в ледяную воду с размаху…

За дверью оказывается, что мы с Маруськой явились невовремя. В палате Яра обнаруживается не только он, но и врач — молодой, светлоглазый хирург, и медсестричка с неожиданно веселыми ямочками на щеках.

Хирург с Яром спорили — довольно разгоряченно, хоть и не повышая тонов. Они замолкают, как только в палату с воплем: “Папочка” - вперед меня протискивается нетерпеливая куница Маруська.

Остановить её так же сложно, как остановить ветер. В ней лучшие папины гены, она целеустремленная и пробивная как настоящий таран. Именно поэтому нет ничего удивительного, что она оказывается первой в палате, и даже плюхается на край постели Яра и немедленно обвивает его шею своими ручками.

Живой. Бледноватый, слегка заросший, но живой. Способный сидеть на постели. Под темно-синей пижамой, истинно больничным атрибутом, даже на глаз виден плотный слой бинтов.

Впрочем, это все. Глаза у Яра не потеряли в силе ни на грамм. Хорошо. Если есть силы демонстрировать характер — значит, он вполне жизнеспособен.

Тот растерянный, раненый, стремительно теряющий кровь Ветров, что пытался стоять на своих ногах и со мной прощаться, снится мне в кошмарах которую ночь.