– Вы спросили, здоров ли я. Благодарю, мое здоровье превосходно. Я искренне верю в то, что́ вы нам сообщили, но в любом случае весьма желаю вам, чтобы со мной не произошло ничего страшного, чтобы я, не дай Бог, не умер. Я принял меры предосторожности – собственноручно записал все, что мы видели и слышали у вас дома, и эти мои записи незамедлительно будут опубликованы в случае моей смерти.

Лустало с любопытством воззрился на г-на Гаспара Лалуэта, потом ответил ему напрямик:

– А вот и неправда. Вы ведь неграмотный.

Г-н Гаспар Лалуэт уже не имел возможности отступить, не нарушив приличий. Его заметили из зала. Оглушительное «Браво!» встретило его появление. Вид г-жи Лалуэт, восседающей в первом ряду, вернул ему немного храбрости, хотя, прямо скажем, Лустало нанес новому академику сокрушительный удар. Но как этот человек догадался, что он, Гаспар Лалуэт, неграмотен? Ведь эту тайну так бдительно оберегали! Патар, разумеется, проболтаться не мог. Да и Элифасу было слишком приятно видеть в Академии господина, не умеющего читать, чтобы он разрушил свою маленькую месть недостатком сдержанности. Евлалия? Нет, она – просто могила всех тайн. Тогда кто? И как? Он-то считал, что держит великого Лустало в руках, а тот вдруг в самый последний момент показал дерзкому выскочке всю его беспомощность.

Может, Лустало не вкладывал в свое замечание никакой угрозы? Разве посмеет этот безутешный отец и знаменитый ученый кому-нибудь пожаловаться? Разумеется, нет. Чего же тогда опасаться ему, г-ну Лалуэту? Тем более в синих очках и с заткнутыми ватой ушами!

Лалуэт выпрямился, милостиво встречая знаки восторга и почитания, сопровождавшие каждый его шаг. Ему хотелось выглядеть таким же горделивым, как древнеримский полководец во время своего триумфа, а заодно и как Артабан[46]. И это ему удалось. Отчасти благодаря синим очкам, которые скрыли остаток беспокойства в его взгляде.

Он увидел неподалеку от себя тихого и печального великого Лустало, казалось, витавшего где-то очень далеко от торжественного заседания. И г-н Лалуэт вдруг совершенно успокоился. Честное слово – совершенно. Когда ему предоставили слово, он как ни в чем не бывало начал читать свою речь: степенно, не торопясь, переворачивая страницы одну за другой, словно и в самом деле читал ее. Вся его превосходная память была при нем – такая выдающаяся, что он «отбарабанивал» свою речь, думая совершенно об ином.

Он думал: «Как же великий Лустало догадался, что я неграмотен?»

И вдруг, резко хлопнув себя ладонью по лбу, он вскричал посреди своей торжественной речи:

– Дошло!

На этот неожиданный жест, на этот необъяснимый возглас публика ответила тревожным ропотом. В едином порыве несказанного беспокойства она приподнялась со своих мест и потянулась к этому человеку, ожидая, что он вот-вот кувыркнется с трибуны, как все предыдущие.

Но, попросту откашлявшись, чтобы прочистить горло, г-н Гаспар Лалуэт объявил:

– Ничего, пустяки! Господа, я продолжаю! Итак, я говорил… я говорил… ах да! Итак, господа, я говорил, что несчастный Мартен Латуш, столь безвременно ушедший от нас…

О! Как он был великолепен, папаша Лалуэт! И как уверен теперь в себе самом! Совершенно уверен! Он преспокойно разглагольствовал о смерти тех, других, словно сам никогда не умрет. Ему хлопали так, что едва не повылетали стекла. Всех, казалось, охватил приступ лихорадки. Особенно безумствовали женщины. Они так колотили своими маленькими ладошками, что на них лопались перчатки. Они ломали веера, испускали пронзительные крики восторга, воодушевления и глубочайшего удовлетворения. Для приема в Академию все это было в высшей степени непривычно. Г-жу Лалуэт поддерживали две верные подруги, и все узрели на ее расцветшем лице две мощные, неиссякаемые струи счастливых слез.

Итак, г-н Лалуэт говорил, и у него получалось хорошо.

Он разгадал мучившую его загадку, и ничто более не могло прервать его речь. Он сопровождал ее красивыми жестами, «играл» голосом, делал эффектные телодвижения.

А вот почему он воскликнул: «Дошло!»

«Дошло, – рассуждал он, – потому что в тот самый день, когда я ездил один в Ла Варенн-Сент-Илер, я бежал от великого Лустало совершенно очумелый, будто из сумасшедшего дома в Шарантоне. Едва достигнув вокзала, я тут же прыгнул в парижский поезд. В купе оказалась какая-то дама, и вдруг она начала вопить, будто ее режут. Мы ехали в отдельном купе, без попутчиков. Похоже, она приняла меня чуть ли не за убийцу. И чем больше я просил ее успокоиться, тем громче она голосила. На следующей станции она докричалась-таки до проводника, и тот стал мне выговаривать, что я сел в купе ”Только для дам”. Он показал мне соответствующую табличку и заявил, что подаст на меня в суд, где мне не поздоровится. По счастью, при мне оказался военный билет с пометкой “Неграмотен”. Только так я и сумел доказать, что не умею читать. Ну вот! Этот проводник, очевидно, тот же самый, что нашел зонтик господина Патара и отдал его Лустало. Он-то и сказал ему, что в этот раз господин непременный секретарь ехал не один, а с человеком, которого он уже видел раньше и запомнил, потому что тот не умеет читать».

– Господа! Монсеньор д’Абвиль был, как и я, сыном народа…

Именно на этом месте торжественной речи служитель Академии, похоже, из новичков, потому что никто из старых служителей не осмелился бы на подобный поступок, слишком уж напоминавший о предыдущих несчастьях, на цыпочках приблизился к трибуне с письмом в руке.

С появлением этого человека всех охватило сильнейшее волнение. Публика решила, что кто-то вновь шлет соискателю предсмертное письмо. Тут же раздались выкрики:

– Нет! Нет! Никаких писем! Не вскрывайте! Не вскрывайте! Не дайте ему вскрыть!

Послышался душераздирающий крик г-жи Лалуэт, внезапно почувствовавшей себя дурно.

Г-н Лалуэт повернулся к служителю. Увидел письмо. Понял, что в нем его, быть может, подстерегает самый трагический из ароматов. Наконец услышал вопль отчаяния, слетевший с уст г-жи Лалуэт.

И тогда, приподнявшись на носках и сделавшись выше ростом, чем когда-либо, подавляя публику своим несокрушимым духовным величием, он указал бестрепетным перстом на роковое послание и твердо заявил:

– Ну нет! Только не со мной. Со мной этот номер не пройдет! Я ведь не умею читать!

Его слова вызвали взрыв радостного восторга. О! Этот, по крайней мере, остроумен: он, видите ли, не умеет читать! Шутка очаровала всех. Триумф г-на Лалуэта стал полным. Коллеги подбегали сотрясать ему руку с бешеным пылом, и торжественное заседание закончилось в припадке великолепного воодушевления.

Триумф оказался тем более потрясающим, что г-н Гаспар Лалуэт в конечном счете остался жив; не умея читать, занял кресло м-ра д’Абвиля и не был при этом отравлен тем или иным способом. Письмо, кстати, адресовалось вовсе не ему.