Есть там ещё один вздорный, драчливый воробей-забияка. Этот налетит коршуном на какого-нибудь безобидного воробья, оттеснит его в сторону, клюнет разок от его куска, тут же налетит на другого воробья, клюнет от его куска, тут же бросится к третьему… Воробей вообще – птица покладистая: его прогонят от одного куска, он перейдёт к другому. Мало, что ли, кусков вокруг! А забияка этот – то ли его зависть мучит, то ли чужие куски кажутся слаще – только и делает, что на других бросается! В конце концов ему попадётся такой же, как он, задира или же просто неуступчивый воробей, который сам чужого не хочет, но и своего не отдаст. Тут-то они и начнут наскакивать друг на друга, сталкиваясь грудью и взлетая кверху, словно два петуха. Забияка так и норовит побольней ковырнуть своего соперника носом. Но и соперник не уступает. В пылу драки они и про хлеб-то забудут. Словом, смех да и только!

Съев хлеб, воробьи рассаживаются на дереве, которое растёт у меня под окном. Отдыхают. Чистят носы о ветки. Вид у них сытый, довольный.

Однажды я решил сделать для них сюрприз. Думаю: «Что им, беднягам, толочься по снегу, морозить лапы! Пусть угощаются, не сходя с дерева». Надел шапку, пальто, вышел в палисадник и принялся натыкать на сучья дерева кусочки хлебного мякиша.

«Вот, – думаю, – воробьи обрадуются!»

Вернулся домой и жду. Целый час, должно быть, в окошко пялился. Вдруг откуда-то сверху слетает какой-то взъерошенный, словно побывавший в драке, воробей и садится на ветку рядом с торчащим на суку мякишем.

«Наконец-то, – думаю, – хоть один припожаловал!»

А воробей между тем сидит и никакого внимания на то, что рядом хлебный мякиш торчит. Потом случайно взглянул на него искоса, заморгал растерянно глазками, раскрыл испуганно рот и кувырнулся вниз головой, словно подстреленный из ружья. Не долетев полпути до земли, он, однако же, встрепенулся, замахал изо всех сил крыльями и полетел, постепенно набирая высоту, куда-то по косой линии через улицу. Я так и расхохотался, только сейчас поняв, что этот дурашливый воробей просто-напросто испугался торчавшего на суку хлебного мякиша. Он, видимо, сел по привычке на ветку и только потом увидел, что рядом торчит что-то странное, непонятное, и так оторопел от испуга, что грохнулся вниз.

А в общем, воробьи – очень симпатичный и в то же время очень смешной народ. Во всяком случае, некоторые из них. И что особенно примечательно: у них совершенно не заметно стремления сыграть роль повыше предназначенной им жизнью, выдать какие-то свои недостатки за достоинства. Характер воробья – весь на виду. Что же в таком случае смешит нас в них? По моим наблюдениям – то же, что в людях: те же черты индивидуализма, эгоизма, жадности, зависти, неуживчивости, склочности или трусости.

В основном воробьи делятся на два типа: на коллективистов и индивидуалистов. Коллективисты любят обедать за общим столом. Индивидуалист, как мы видели, привык питаться отдельно. Привычка эта, в общем, довольно невинная, если учесть весьма невысокий умственный уровень воробья, но какую неизгладимую печать она кладёт на весь его облик! Воробьи, обедающие за общим столом, представляют собой как бы один многоглазый организм. С какой бы стороны ни появилась опасность, кто-нибудь да заметит её. Стоит одному воробью вспорхнуть, испугавшись чего-нибудь, как за ним полетит вся стая. Зато когда опасности нет, каждый может спокойно клевать корм, не вертя во все стороны головой. Благодаря этому воробей-коллективист не так пуглив и труслив. Он довольно уверен в себе, у него честный, открытый взгляд и спокойный, беззаботный, я бы даже сказал независимый, вид.

Воробью же индивидуалисту не на кого надеяться, кроме самого себя. Вот он сидит на снегу со своим индивидуальным кусочком хлеба, пригибаясь как можно ближе к земле, втягивая голову в плечи и стараясь казаться меньше и незаметнее. При этом он поминутно оглядывается, словно боится, что его вот-вот кто-нибудь за шиворот схватит. И всё-то он дёргается, вздрагивает, приседает; клюнет от кусочка разок, вытянет кверху голову, посмотрит назад, опять торопливо клюнет, опять назад обернётся; глазки тревожно мечутся из стороны в сторону. Весь вид его вообще трусливый, испуганный, и одно это уже смешит.

А этот ушкуйник, который подскакивает к мирному воробью, бесцеремонно толкает его грудью и хватает кусок чуть ли не изо рта? Разве не смешит он одним своим наглым, самоуверенным видом? Трудно сказать, улавливаем ли мы в нём сходство с какими-то человеческими действиями, однако те двое забияк, которые передрались из-за хлебной корки, напоминали своими движениями не людей, а двух дерущихся петухов. Именно это сравнение приходило в первую очередь в голову.

Конечно, человек более сложное существо, чем какой-нибудь воробей. Воробью удастся ухватить хлебца кусочек, он и доволен. Возможностей у воробья мало. А был бы он на человечьем месте, отхватил бы он себе кусочек в виде благоустроенной квартирки в городе да ещё дачку двухэтажную за государственный счёт построил, да напустил бы в неё жильцов побольше, да получал бы с них денежки, а если бы позволили обстоятельства, то ещё и садик развёл бы, построил фабричку или заводик да нанял бы работничков. Сам лежал бы да в потолок поплёвывал, да говорил бы с умильным видом:

– Нешто я для себя, братцы? Не для себя я, честное воробьиное! Я что? Я нашёл, я съел. Вот и сыт. Кому от этого вред? Ведь это, если бы я не съел, государству кормить меня надо, а так я сам. Опять же яблочки уродились. Их продать можно. А тут и фабричка. Людишки опять же трудятся. Нешто мне всё это одному надо!

Или, скажем, взять такой вопрос, как обыкновенная воробьиная трусость. Воробей испугается какого-нибудь пустяка вроде хлебного мякиша; ну улетит, да и всё тут. А попади он на какое-нибудь человечье место, в какие-нибудь ответственные работники, например. Тут ведь всё не так просто, как хлебный мякиш. Тут воробью надо на себя ответственность брать. А как её брать? Он боится. Её, впрочем, можно бы и не брать, но и не брать он тоже боится. И решение самостоятельно надо иной раз принять, а ему страшно. Впрочем, не принимать – тоже страшно. И очки бывает иногда необходимо начальству втереть, да ему и это как-то боязно, хотя, если сказать по правде, то и не втирать начальству очков тоже боязно. Ему и слово-то сказать страшно, потому что слово-то, оно, это самое, как известно, – не воробей, вылетит, как его потом ловить будешь… Словом, трудно воробью на человечьем