но ужасно не любим, когда смеются над нами. Поэтому мы постоянно стараемся скрывать свои недостатки, свои смешные стороны (только в тех случаях, безусловно, когда догадываемся о них). Никакой скуповатый человек не признается в своей скупости. Трус всегда старается скрыть, замаскировать свою трусость. Комическое, таким образом, обнаруживается часто под чем-то, что кажется нам чем-то более достойным, респектабельным. Возможно, именно эта сторона дела и привела к мысли, что комическое заключается в желании казаться лучше, в несоответствии притязаний и возможностей, или, говоря в общем, в несоответствии идеи и образа.

Стремление выдавать себя за нечто лучшее, обнаруживаемое в некоторых явлениях, несоответствие идеи и образа, – это часто лишь форма, в которой комическое явление иногда протекает в жизни, но не его содержание. Поэтому определение комического как несоответствия идеи и образа отражает лишь внешнюю, поверхностную, формальную сторону некоторых комических явлений, ничего не говоря о сущности комического, о его содержании.

Подобно тому как Чернышевский, оспорив идеалистическое понимание прекрасного и возвышенного, определил, что прекрасное – это не «соответствие образа и идеи», а «прекрасное есть жизнь», возвышенное же не «перевес идеи над образом», а «возвышенное есть то, что гораздо больше всего, с чем сравнивается нами», подобно этому мы можем определить, что комическое – это не «перевес образа над идеей», а комическое есть то, что вызывает наше общее осуждение (общественное осуждение), сопровождающееся чувством радости, проявляющемся в улыбке и смехе.

14. Почему мы смеёмся над животными, над неодушевлёнными предметами?

В своём трактате «Возвышенное и комическое» Чернышевский пишет, что в природе неорганической и растительной нет места комическому, потому что в предметах на этой ступени развития не может быть никаких притязаний, то есть желания казаться лучше, чем они есть. Так, пейзаж может быть некрасив, даже безобразен, но смешным никогда не будет. Могут быть некрасивые растения, например кактусы, но они тоже не бывают смешными. «Мы и не требуем от кактуса ничего, – пишет Чернышевский, – потому что в нём нет желания казаться красивым; растение не щеголяет, не любуется собой. Говоря строго, и животные мало представляют комического; но они уже несколько думают о себе, нежат себя, довольны собой, любуются собой – по крайней мере, в них заметно что-то подобное, – галка, которая охорашивает своего галчонка, как будто из него можно сделать что-нибудь хорошее, – так сказать, любующаяся на него, – уже смешна, смешна потому, что нам кажется, будто она находит своего галчонка красавцем. Но гораздо больше мы смеёмся над животными, потому что они напоминают нам человека и его движения».

В природе неорганической и растительной мы действительно не наблюдаем комического; но так ли уж обязательно объяснять это неспособностью предметов на этой ступени развития иметь желание нравиться, казаться лучше, чем они есть? Это с успехом может быть объяснено тем, что осуждающий смех – явление общественное, и действует, следовательно, в сфере человеческого общества, а не в сфере вообще всей природы, в том числе мёртвой.

Что касается животных, то у них тоже нет, да и не может быть желания выдавать себя за нечто лучшее, чем они на самом деле являются. Нам, правда, может казаться, что у них это желание есть, и тогда это может вызвать наш смех, но мы смеёмся над животными и тогда, когда нам этого вовсе не кажется.

У моих знакомых на даче живёт спаниель – очень трусливый пёсик. Правда, он ещё не вполне взрослый. Недавно он увидел в саду на дорожке небольшую лягушку. Пока лягушка сидела смирно, он на неё усердно лаял и прыгал вокруг, стараясь, однако, держаться на почтительном расстоянии. Но стоило лягушке подпрыгнуть, как он бросился бежать без оглядки. Невозможно было смотреть без смеха, как он улепётывал, размахивая своими длинными ушами, словно собирался подняться в воздух. У него и до этого был не особенно храбрый вид; во всяком случае, не было заметно, чтоб он старался сыграть роль храбреца, и всё-таки его побег насмешил всех, кто был свидетелем этой комической сцены.

Когда наш кот Гервасий был маленьким котёнком, он очень боялся незнакомых предметов. Стоило ему наткнуться на случайно оставленную на диване одёжную щётку, обронённый на пол ремешок или шнурок, как он весь ощетинивался, изогнув спину горбом, шипел и бросался бежать со всех ног. Любопытство, однако ж, каждый раз разбирало его. Через несколько минут он возвращался назад, крадясь и припадая животом к полу. Протянув издали лапку, он пытался потрогать напугавший его предмет и тут же снова задавал стрекача. Всё это было очень смешно, хотя Гервасий и не употреблял никаких усилий, чтобы казаться храбрей, чем на самом деле был.

У меня под окном палисадник с невысокой чугунной оградой. Дворник зимой сгребает за ограду снег, а я бросаю кусочки хлеба для воробьёв. Увидев на снегу угощение, эти пичуги слетают откуда-то из-под крыши и начинают клевать хлеб. В основном воробьи – ребята дружные и любят питаться, так сказать, за общим столом. Однако не у всех такой компанейский характер. Всегда можно заметить двух-трёх индивидуумов, которые сидят обычно поодаль, повернувшись к основной воробьиной массе хвостом, и питаются, так сказать, в единоличном порядке. Можно заметить, что уединяются эти воробьи вовсе не потому, что нашли хлеб, который лежал в стороне. Я внимательно наблюдаю за ними и вижу, как такой воробей-единоличник, склевав попавшийся ему хлебный мякиш, скачет обратно к общему столу, хватает новый кусок и опять уединяется с ним в сторонке. Такая последовательность в действиях воробья неизменно смешит меня.

На этих воробьёв-индивидуалистов вообще невозможно глядеть без смеха. Вот один из них выковырял из-под снега аппетитную корочку хлеба, оттащил в сторону и уже приготовился склевать втихомолку, как откуда-то сбоку прилетел другой воробей, схватил без всякого предупреждения корку и взвился с ней кверху. Стоило посмотреть на беднягу, который остался, как говорится, с носом. У него был такой смешной, недоумевающий вид!

А этого нахального воробья, который таскает чужие куски, я давно заприметил. Он никогда не ест в общей компании, а прилетит, когда его вовсе не ждут, схватит у кого-нибудь из-под носа самый большой кусок и летит с ним куда-то к себе в застреху. Иной раз ему в клюв попадётся такой кусище, что оттягивает его голову книзу, и ему приходится лететь кверху хвостом, что выглядит чрезвычайно комично. Крылья его трепыхаются с такой страшной силой, что гудение доносится ко мне сквозь оконное стекло. Думаю, когда-нибудь он свалится под непосильной тяжестью вниз. Я нарочно бросаю ему куски покрупней, чтоб посмотреть, до чего в конце