в их доброй памяти.Спиридоновка. 2001 год.

Когда Палашов вернулся под липы, Ванечка всё ещё лежал в открытом гробу. Ждали Милу — когда она простится с мальчиком. Следователь в ответ на обращённые к нему взгляды пожал плечами и подошёл к гробу.

— Подождём ещё, — сказала Марья Антоновна. Может быть, ей самой не хотелось приближать миг расставания.

Евгений Фёдорович долго вглядывался в такое уже знакомое лицо, лицо, которое он никогда не видел другим, разве что только без грима и без православной ленты на лбу.

«Мальчик, которого ты любила. Сколько омертвело теперь твоей души? Какая её часть?»

Он почувствовал приближение девушки до того, как увидел. Её вёл отец. Она испытывала неловкость перед окружающими под прицелами их взглядов. Отыскала среди них стальной, но согревающий, и шла на него. Смотрела, пока не стало слишком тесно. Тогда Палашов отступил в сторону, а Мила перевела взгляд на покоящегося Ваню. Она вздрогнула, но не сдвинулась с места. Перекрестилась, поцеловала Ванин лоб, затем руку, замерла на секунду и бросилась с новым воплем на отца. Её розы были бережно подобраны и уложены в гроб в ногах покойного наравне с другими цветами. Теперь все их вытащили, чтобы положить потом на свежий холмик.

Марья Антоновна с рыданьями накинулась на Ванечку, но её осторожно отняли и поставили крышку на место.

Когда начали стучать молотком, Олег уводил содрогающуюся Милу, не давая ей пуститься в новое бегство. «Бедная моя девочка», — с грустью думал Палашов, глядя ей в спину, в её хрупкую сломленную горем спину. Он не чувствовал себя больше одним целым с покойным, ведь он не ощутил Милиных губ, когда та поцеловала Ванечку. Ваня — это Ваня, а Женя — это Женя. Женя — это тот, кто унаследовал от Вани. Теперь надо правильно распорядиться наследством.

Пашка, стиснув зубы, смотрел, как на лебёдках спускают гроб.

XVII Москва. Май 2000 года.

Лиза жила через остановку от Павла. Он преодолел расстояние между их домами за пятнадцать минут. Он шёл через сквер улицы Добролюбова в лучах едва припекающего, утреннего, весеннего солнца. Самое спокойное время московских суток, начало самого неспешного московского дня, когда проедет три машины, не считая поливальную, и встретятся от силы три человека. Детский сад в нижних этажах кирпичного пятиэтажного дома, его дома, сегодня будет пустовать. А он зашёл в среднюю дверь под прозрачной лифтовой шахтой, выпирающей на улицу. Входя в квартиру на последнем пятом этаже, он окунулся в чад. Это мама жарила блины. Благо утро воскресенья, можно поцеловать маму и пойти поспать.

— Паша, — с лёгким укором и в тоже время с радостью в голосе позвала выходящая поздороваться мать, — где тебя носит? Я из-за тебя ночь не спала. Даже завтрак встала готовить вон в какую рань!

Пашка переобулся в тапки, подошёл, обнял мать.

— Прости, мамуль. Загулял, как котяра.

Сын в обнимку повёл мать на кухню, спеша на запах вкусненького.

— От тебя пахнет чужим. И глаза совсем ввалились. У девахи какой-нибудь застрял?

— Не, мам, она не деваха, она дама-мадама.

— Уж не замужняя ли?

— Да вроде нет. Но, кажется, есть у неё какой-то мужик. — Пашка видел, как скривилось лицо у матери. — Не осуждай её. Я на неё пёр, как броненосец «Потёмкин»44.

— Зачем тебе это, Паш? Ты хоть предохраняешься?

— Если честно… нет.

— Эх, и доиграешься ты, Павлушка! Наплодишь мне внука, заставлю жениться! А то заразу какую-нибудь подцепишь.

Павел оставил мать, чтобы помыть руки.

— Да не волнуйся, ма. Всё будет чики-пики бай.

— Что это за «чики-пики» такие?

— Ну, это вроде «тип-топ».

Анна Васильевна улыбнулась. Неугомонный сынуля вырос. Всё бы ему носиться где-нибудь, встревать в разные передряги. Пробует мир на полную катушку. Эта полнота и широта его натуры доставляла ей и радость, и безумную тревогу. Время неспокойное. Ушло твоё подросшее чадушко и думай: вернётся ли? Она снова затеплила газ под сковородой.

Пашка на ходу цапнул верхний образцово-показательный блин, покидал его туда-сюда в пальцах рук и, разинув пошире «желтый клюв», затолкал туда почти весь блин. Щёки его раздулись, челюсти интенсивно заработали, и заговорил он уже только тогда, когда блин ушёл дальше по этапу:

— Мамуль, я потом позавтракаю, ладно? Спать очень хочется…

Он заскрипел, раскинул руки и сладко потянулся в подтверждение слов.

— Руки-то помой. — Мама скидывала новоиспечённый блин в ровную стопочку. — А то, не ровён час, обляпаешь полквартиры.

Пашка покорно поплёлся обратно к раковине. Глядя, как переплетаются под водой кисти его рук, он невольно вспомнил, что ему сегодня довелось через них ощутить. А ведь они исследовали далеко не все уголки восхитившего его женского тела. Да, с появлением Лизы жизнь его стала как-то полнее. Одни воспоминания о злых голубых глазах, о приоткрытых в стоне пухлых розовых губах, о зажатых в его кулаки густых светлых волосах заставляют его встревожиться и покраснеть. А когда он потрогал изгиб её шеи… Ух, с ума можно сойти!

Он украдкой взглянул на мать, боясь, что она увидит в каком он состоянии, словно она может прочесть его мысли прямо с лица. Завернул кран с водой. Поспешил удалиться с кухни, бросив маме через плечо:

— Ну, я пошёл, ма.

Но в дверях, как назло, столкнулся с отцом.

— А! — воскликнул тот. — Явился, гулёна? Как, нагулялся?

— А, привет, па! — Пашка, пряча глаза от отца, так некстати помешавшего его побегу, на пару секунд прижался к его плечу и быстрёхонько ушлёпал в комнату (не хватало ещё с бабушкой повстречаться!), ловя на ходу, как отец спросил у матери:

— Что это с ним, Анют?

— А что?

— Он как будто стушевался весь. Покраснел даже, кажется.

— Не заболел бы. Неужто влюбился?

Дальше Пашка не слышал.

«А ведь хотел сегодня с ребятами в футбол погонять! — досадовал он сам на себя. — Вот у маменьки какой шёлковый, а если бы Лиза мне велела руки помыть, наверное, целое ледовое побоище45 развернулось бы».

Слово