в которую он вляпался, но дамочка уж точно хороша. Снисходительно пустила помыться вместо того, чтобы сразу вышвырнуть за дверь.

Он быстренько скинул джинсы с трусами и забрался под душ наслаждаться прохладной водой. Даже для него слишком много впечатлений за одну ночь. Это отразилось на его лице в зеркале: его привлекательность поувяла, лихорадочный блеск глаз потух. В такие минуты Пашка знал, пора отдохнуть. Но надо что-нибудь сделать напоследок, оставить по себе какой-нибудь знак. Хулиганить не хотелось — и так много сегодня натворил. Вытершись белым пушистым банным полотенцем, неуловимо хранившим её запах, и одевшись, он просто взял и высыпал к себе в карман противозачаточные таблетки, а баночку поставил на пол в угол за бельевую корзину. Вот так, теперь можно уходить.

Хотя парень порядочно измучился, он был рад снова видеть нынешнюю партнёршу по стихийному необузданному сексу, по-домашнему одетую и причёсанную. Она успела снять макияж и была ему гораздо милее, хотя тоже выглядела разбитой. Он почувствовал, что готов завязаться с ней единым узлом ещё раз, но решил отложить это удовольствие до завтра.

— Я думала, ты утонул, — сказала она безо всякой нежности в голосе, словно и вправду желая ему этого.

Такую холодную он хотел её сильнее.

— Предупреждаю, если ты срочно не вымучишь из себя улыбку или хотя бы дружелюбный тон, я трахну тебя ещё раз. Я люблю покорять всё неприступное.

— Угомонись. Больше я такой ошибки не совершу и с тобой не лягу.

— Скажи лучше, что я был на высоте, а твой любовник отдыхает, — обуваясь, порол Пашка. — Этот урод довёл тебя до такого злобного состояния. Он тебя чем-то сильно огорчил. Небось, он постоянно огорчает тебя?

— Тебя это не касается.

— Касается. Ты мне понравилась.

Они быстро переглянулись, и она отвела глаза, не желая выдавать чувств.

— Ты для меня как абрикос. Мякоть уже попробовал, хочу теперь ядрышко из косточки.

— Уходи и не вздумай сюда являться. Этот, как ты выражаешься, урод спустит тебя с лестницы. Он очень сердит.

— Хм. Думаешь, напугала?

— Вижу, умишком ты не силён. Повторяю для отсталых: никогда больше сюда не приходи!

Она открыла входную дверь и ждала, когда парень удалится. Он приблизился к ней и заявил:

— Между прочим, меня Павел зовут.

— Да какая мне разница?

— Будет разница!

— Иди уже!

— Имя назови и сразу уйду.

— Лиза.

— Ну, до скорого, Лиза!

И он, как обещал, вышел, слыша, как тут же захлопнулась за ним дверь.

— Лиза, — словно попробовал на вкус её имя, а, сбегая по лестнице, радостно закричал: — Лиза!

XVI Спиридоновка. Август 2001 года.

Палашов невольно вспомнил, как стоял перед разверзшимися могилами родителей. Пусть они жили недолго, может быть, не так уж и счастливо, но умерли точно в один день. Сердце его настолько было выжжено тогда болью, что огонь этот высушил и слёзы. Горло и голова болели: одно от невыплаканных слёз, другая от стараний осознать, что их больше нет, что сейчас и их искалеченных, исковерканных тел тоже не будет.

Вот он траурно обтянутый чёрным платком затылок Милы. Он так близко! Эти хрупкие беззащитные плечи — до них только руку протянуть! Как он оказался за её спиной, сам не понял.

Когда с гроба сняли крышку и все, пришедшие проститься с Ванечкой, увидели его, почти непохожего на себя, почти не губошлёпого, с тщательно замазанным синяком под глазом, когда Марья Антоновна повисла на гробе, когда кто-то зарыдал, Евгений заметил, как Мила содрогнулась. Через мгновение она вскрикнула, уронила розы и отчаянно бросилась, рыдая, в объятия матери. За Галиной Ивановной, тоже стоявшей перед ним, он почти не видел девушку, но два почерневших от горя глаза, затянутых слёзной пеленой, уставились на него. Её боль вонзилась ему в сердце. Вдруг она вырвалась из материнских объятий и побежала прочь, оттолкнув стоящих у неё на пути.

Палашов успел только переглянуться с Галиной Ивановной и проронить ей:

— Оставайтесь, я поговорю с ней.

Ноги сами понесли его за Милой. Он видел, как она убегала по кратчайшей дороге к дому. Он стремительно шёл за ней.

На террасе её не было, на первом этаже тоже. Он, стараясь не шуметь, поднялся на второй этаж и остановился в двух шагах от лестницы, застав её на кровати лежащей лицом в подушку и со спущенными вниз ногами: она явно сначала села, а потом уже бухнулась головой на постель. Он повременил. Она вздрагивала и, казалось, не замечала его. Тогда он, подойдя поближе, тихо позвал:

— Мила…

Девушка замерла, подняла голову и, увидев, что это он, медленно села на кровати, не сводя с него заплаканных мрачных глаз. Внезапно она поднялась и с разгоном бросилась и вцепилась в его плечо, разразившись новой порцией рыданий.

Нет, она ещё не пережила горя, не выплакала всех глаз и очень сложно относится к нему, человеку, пока только бередящему раны.

Палашов замер, распираемый запретным желанием гладить её, ласкать, целовать, выплеснуться в её объятиях, смыть коварную боль, разорвать болезненную связь с другим, связь уже разрушительную, а не созидательную. Он прикусил с языком готовые сорваться слова жалости и нежности и превратился в молчаливое плечо, дарующее облегчение.

Мила долго плакала, но всё-таки потихонечку дрожь тела унималась, вопли и всхлипы замирали. Он не хотел каким-нибудь неловким словом или действом вызвать новый поток душевной сели. Он тайно вбирал всё её существо в себя. Переполненный болью, он вдруг перестал эту боль чувствовать, поддавшись упоению её близостью. Рука занемела, расплавляясь в её пальцах и лице. Глаза не видели ничего, кроме траурного убора. Мир померк в этой сближающей черноте.

Евгений немного даже удивился, когда опухшие глаза раскрылись навстречу ему. Мила отпустила его руку и пояснила почему-то извиняющимся тоном:

— Просто я не могу видеть его там, в… гробу. Это невыносимо.

Он развернулся к ней всем телом и взял щёки в горячие ладони. Большие пальцы пробежались по глазам, осушая ресницы. Припухшие губы умоляли о целительном поцелуе. Было очень тяжело им отказывать. Большие пальцы