– Снимайте кальсоны. Вымыться надо.

Служитель наполнил белейшую ванну водой, помог ему тщательно вымыться, подал вафельное полотенце, хрустящее от стирки свежее белье с невиданными пуговицами на кальсонах, больничные тапочки, серый халат. Зворыгин, обложенный ватною одурью, повиновался – ни брыкаться, ни даже ругаться у него еще не было сил. И уже озирался сквозь жаркую наволочь в нашатырной прохладе большого зашторенного кабинета.

Лакированным деревом отливали наборный паркет, и резные панели на стенах, и массивный начальственный стол с желтой матовой лампой и большой малахитовой пепельницей. На полянке настольного света покоились лощеные ладони «особиста», которые неуловимым чем-то отличаются от выхоленных рук штабного офицера, конструктора, хирурга, пианиста – какой-то скрытной чувственностью, что ли, не живостью и чуткостью легавых, как руки музыканта, а именно какой-то властной похотливостью. И губы у этого немца тоже были паскудные – бесцветные тонкие губы человека без крови, застывшие в скрытно глумливой соучастливой полуулыбке. Чисто выбритый мягкий, какой-то не арийский подбородок – будто много живых, не плакатных арийцев он, Зворыгин, успел перевидеть. Светло-серый гражданский костюм, аккуратно повязанный галстук в косую полоску. Верхней же половины лица, глаз, обрезанных ламповым светом, Григорий не видел.

– Здравствуйте, Зворыгин. Садитесь, пожалуйста, – заговорил ариец на опрятном русском – с усердием отличника, который для пользы дела выучил язык ущербного народа. Будто добротное устройство без запинок проигрывало нужную пластинку. – Садитесь, садитесь, вы еще слишком слабы, и любое усилие причинит вам страдание. Приказав привести вас сюда, я руководствовался разрешением вашего врача. Он заверил меня, что вашей жизни и здоровью ничего не угрожает и что теперь вы уже можете воспринимать сложившуюся ситуацию рассудочно. По его мнению, у вас железное здоровье. Как мне к вам обращаться? Если вы пожелаете, я могу обращаться к вам по имени-отчеству.

– Можно… просто… дерьмо… – Прикушенный язык разбух мочалкой и едва ворочался.

– Мне нравится ваш ироничный настрой. Все ваше поведение выдает в вас сильного человека. Пожалуйста, курите, пейте чай или, если хотите, коньяк. – Рука шевельнулась, указывая на столик-тележку с красивыми заморскими фигурными бутылками. Зернисто блеснули нашлепки икры на сливочном масле, крупитчатом хлебе. Ну ясно, сперва били в кровь, а теперь… Зачем он им нужен?.. – Поверьте, это не подачка. Мы в самом деле уважаем в вас достойного противника. Это те… мужики из славянского остбатальона, которые зверски вас, Зворыгин, избили, не имели понятия, что вы за птица. К слову, все они будут жестоко наказаны. Впрочем, я полагаю, что это не должно вас заботить. Чувство гнева и мести возможно испытывать только по отношению к равному – вы согласны со мной?

– Стесняюсь спросить… – прошепелявил он, почти не слыша сам себя. – Как там… в мире?

– Так вас заботят судьбы мира? Положение дел на фронтах повлияет на ваш аппетит – и на вашу судьбу? Ну что же, извольте: сегодня пятнадцатое ноября сорок третьего года. Мы с вами в Житомире. К величайшей досаде, мы оставили Киев. – Под сердцем распустилась огненная сила. – Но, как вы понимаете, этот крупный успех Красной армии нисколько не изменит вашу участь. Вашу участь способны изменить лишь вы сами. Так вот, я полагаю, что вы не особенно удивлены тому, что вы здесь, в нашем госпитале, а не в лагере военнопленных. Вы, конечно, наслышаны о том, что творилось в нашем эфире, когда наши летчики видели вас. Они называют вас Зверь, Красный дьявол, Душитель – ужасно банально, но, в сущности, точно. Наши летчики восхищены вашим редким искусством, и они не стесняются в этом признаться.

– А еще у меня… хер выдающийся. И баб я имел… на дивизию.

– Мне еще больше нравится ваша самоирония. Вы крепко насолили нам, Зворыгин. Одно только последнее столкновение с вами обошлось Рейху в несколько миллионов рейхсмарок. И десяток бесценных человеческих жизней, конечно. Сохранить стратегическую переправу для красных, уничтожить три цвиллинга – это, знаете ли… Да, да, я говорю о наших спаренных машинах, близнецах, – заторопился он услужливо, приметив что-то хищное в заплывших глазах человека, который бы даже в могильной земле оживился, услышав что-нибудь о новых самолетах. – Летающие бомбы инженера Шредингера, он назвал свое детище пафосно – инструментом Бетховена. Принцип действия этой штуковины вы, конечно же, поняли. Мы, немцы, не готовы допустить, чтобы кто-то из наших пилотов направлял самолет на позиции русских, убивая себя самого. Это ваши, Зворыгин, пилоты зачастую идут на смертельный таран, и большевистские газеты восхваляют их за это как героев. Но ведь вы не такой узколобый фанатик, Зворыгин, я верно сужу? Вы, само собой, храбры, но не так, как другие иваны, которые не дорожат своими жизнями… так скажем, в силу низких умственных способностей. Вами же движет точный, я бы даже сказал, виртуозный расчет. Убить противника наверняка и сохранить при этом свою жизнь – вот чего вы хотите, ведь правда, Зворыгин? Никакой слепой жертвенности, на которой настаивают ваши вожди. Только чистый, холодный расчет. Математика и… озарение.

– Что-то больно высок получаюсь, – проскрипел он усильно. – Прямо рыцарь какой-то тевтонский.

– А почему бы не сказать вам правду? Я, конечно, рискую навлечь на себя гнев наших идеологов, но мне определенно видятся в вас, славянине, известные черты арийской расы. Да, мы действительно считаем рыцарские качества сугубо нашими, германскими чертами, которые и возвышают нас над прочими народами. Вас именно это от нас отвращает, Зворыгин, признайте. Вас, как русского по крови, оскорбляет тот факт, что мы рассматриваем вас как недочеловека. Мы говорим: предназначение славянина – это только обслуживать нас, прирожденных хозяев науки, искусства, философии, музыки и, конечно, войны. Вы – гордый человек, Зворыгин. Я уверен, что вы воевали с нами так хорошо, потому что хотели доказать нашим летчикам и себе самому: пусть вы русский, но нам вы ни в чем не уступите. И считайте, что вы, лично вы, доказали нам это. Но скажите, Зворыгин, разве вы не встречали в плену таких русских, которые вызывали у вас лишь брезгливость? Разве не вызывало брезгливость у вас их стремление какими угодно путями сохранить свою жизнь, их готовность стать нашими холуями, прислужниками, их готовность… как это по-русски?.. стелиться перед новым хозяином, совершенно теряя при этом человеческий облик? Вот те, которые так зверски вас избили, – разве к ним вы питаете что-то, кроме презрения? Скажите, разве не одно и то же чувство вызывали у вас животные инстинкты большинства и фанатичное упрямство меньшинства? Это люди одной с вами крови, Зворыгин. И тем не менее вы отделяете себя от них. Значит, вы – это вы, а они – просто стадо бегущих на бойню скотов. Вас не купишь, как наших добровольных помощников, за возможность дышать, набивать свое брюхо, пить водку, иметь связи с бабами…

– А за что ж меня купишь? – Для чего же они так вцепились в него, полудохлого, мошку? Вон какого прислали терпеливого мастера задушевной беседы.

– А вас не нужно покупать, Зворыгин. Бессмысленно к чему-то принуждать. Как я уже сказал, вы сами сделаете выбор, как наделенный разумом и волей человек.