Может, в том все и дело, что он – растрезвоненный, пустозвонный, плакатный герой, оглушительно превознесенный и назначенный первым истребителем СССР? Фотографии в «Правде». Написанный Сельвинским очерк «Чувство неба». Сравнения с турманом, горным орлом и ястребом-тетеревятником. Ненасытно-внимательный глаз кинокамеры: знатный сталинский сокол с боевыми товарищами принимает построенный на средства труппы Большого театра именной самолет, отдыхает, обедает, принимается в партию. Почтовые марки с портретом Зворыгина в шлемофоне и летных очках. Земные поклоны колхозников. Восхищенные взгляды всех девушек. Рукопожатие Верховного. И теперь тот же тонкий, сложный яд восхищения, признания, лести ему под кожу впрыскивает этот… Эталон для отливки всех сталинских соколов отложился от власти Советов и русской земли: «Будь таким, как Зворыгин!» Тут уже не стальные машинные мощности, не смертельно секретные карты, а то несказанное, непостижное, неуловимое, что нельзя точно взвесить, измерить, – дух войска.

– Нет сомнения, что вы понимаете, какова будет ваша судьба, окажись вы каким-либо чудом у красных. С той минуты, когда вас подбили, у вас, к сожалению, остался единственный способ доказать свою верность Советам – геройски погибнуть. А вы сейчас сидите и общаетесь со мной, хоть и не пьете наш коньяк и не закуриваете наши сигареты. Ах, да, вас же лечат вместе с нашими летчиками. И это самое обидное, Зворыгин: как бы вы ни держались, все равно в глазах ваших вождей вы – предатель. Все равно они вам уготовили либо сибирскую каторгу, либо расстрел с захоронением в обезличенной могиле.

Это мы уже слышали, гнус: никогда ты не будешь вспомянут, никогда не воздастся за верность тебе, ничего от тебя не останется, даже мать и твои нерожденные дети не придут к буераку, в котором лежать будешь ты. Словно самое важное для Зворыгина – имя. Предположим, что так. Он не хочет исчезнуть бесследно. Хочет, чтобы его поминали. Только это ведь в русском народе.

– Вы считаете это справедливым, Зворыгин? Мы не считаем это справедливым. Такой человек не должен сдохнуть в лагере – нашем или советском. Скажу вам больше: он не просто должен жить – он должен летать, воевать. Воздушная война – это ваше естественное состояние, Зворыгин, вы созданы для этого природой и без этого вас фактически не существует. Возможно, вы неверно поняли тех русских обезьян, которые склоняли вас сражаться на нашей стороне. Мы поступили бы как идиоты, предложи мы такому человеку винтовку и отправь его в наши окопы. Мы предлагаем вам летать.

– Это что же – совсем никого не осталось в народе у вас? Если вы уже всякую шваль агитируете.

– А в данном случае, Зворыгин, ирония ваша совсем неуместна. У нас хватает превосходных летчиков-арийцев. И Герман Борх вам это показал. – Точно, тварь, раскаленный паяльник приложил к его ссаженному самолюбию. – Мы совершенно не нуждаемся в услугах посредственных пленных пилотов. Но вы, Зворыгин, случай исключительный. Надеюсь, что теперь вы осознали нашу высокую принципиальность и степень уважения к вашему таланту? Только вдумайтесь: вам, славянину, предложено воевать локоть к локтю с арийскими летчиками.

Различила его, избрала, призвала к себе высшая сила, что поставлена Богом над миром, – разбежался, ага, обмирая от невероятно дарованной милости, дозволения на жизнь, бесподобность вот даже, и бросился лапами на хозяйскую грудь.

– А какое ж мне будет… довольствие в ваших рядах? – с нетаимой издевкой задышал по-собачьи прерывисто, часто.

– Отбрасывая вашу иронию, скажу: мы можем предложить вам содержание, как у штаб-офицеров люфтваффе. Мы знаем, что у красных вы были командиром отборного гвардейского полка. У нас вы сможете возглавить стаффель, эскадрилью – конечно, не арийских летчиков, а русских патриотов. Мы бы вам предложили и полк, но, к сожалению, хороших русских летчиков так мало. И не смотрите на меня с презрением, Зворыгин. Я прошу вас, сознайтесь: неужели вы искренне преданы большевистской идее? Неужели вы верите в уравнение скотов и людей – причем путем тотального принижения и даже истребления последних? Не смотрите на то, что мы вам предлагаем, как на унижение. Смотрите на это как на возможность новой жизни, которая дается только вам.

А что если и вправду – кровь кинулась в голову, напитала росток полоумной надежды – передаться им, а? И тогда уже им доказать свою верность, очутившись в присущей стихии, в новом теле из крупповской стали, и пускай зажимают по всем самолетным осям из опаски, что он вдруг взбунтуется. Он покажет им рубку винтом в бога мать и причастие! А быть может, и перелетит на трофейном – к своим. И почти уже жахнул: давай! присягаю на верность великому рейху! – но тут словно птичьим крылом по макушке стригнуло и овеяло голову сту-дью: нет, нет, дурачком, как Степаша, не будь – первым делом поставят тебя перед нашими пленными: отдели для начала себя от скотов.

– Ну а вы… меня… значит, тогда… на портрет… где я с вашими асами улыбаюсь в обнимку. А сперва буду должен винтярой… своих… изрубить… наших… пленных, лишь тогда мне у вас будет полная вера.

– Я в вас не ошибся, Зворыгин. Вы – в самом деле умный человек. Не задай вы мне этот вопрос, я бы отдал приказ заключить вас с другими славянами в лагерь, так как понял бы вашу неискренность и желание перелететь на ту сторону. – Паскудно искривились женственные губы. – Вы верно догадались: мы действительно предполагаем использовать вашу персону в кое-каких пропагандистских целях. Но вы прекрасно понимаете, Зворыгин, что это не поможет пошатнуть моральный дух существенных соединений красных. А что касается того, что мы заставим вас казнить кого-то из ваших соплеменников, – да бросьте. Для этого у нас достаточно отребья. Вы нужны нам, Зворыгин, абсолютно здоровым психически. Вы не хотите убивать людей одной с вами крови – ну что же, мы предложим вам должность инструктора в нашей истребительной школе. Но вы же охотник, Зворыгин. И только в бою, не иначе, вы проявляете свою действительную сущность. Ну так что вы ответите мне?

Зворыгину было легко. Для него все решилось в минуту разговора с тем русским, кулаком, отщепенцем, у которого русские люди убили родных, а верней, в ту минуту, когда он, Григорий, почуял, с какой силой хочется жить, и когда перемог этот ужас, опускающий на четвереньки. И, застряв меж зубцами грохочущего транспортера и поехав навстречу медлительным челюстям, пережевывающим пленный народ, усмехнулся последней свободе своей:

– Я, знаете ли, с вами не согласен по тому вопросу… кто является высшею расой в настоящий момент на земле. Вы же ведь человечину жрете. Кишка вы прямая. И чтобы я пошел под вас? Целый русский – под немцев? Самолюбие не позволяет. Не терплю, когда кто-то меня опустить норовит.

Вот сейчас он и вправду почуял презрение. Для безглазого этого сладострастника каждый – всего несколько мест для удара хирургически тонкой иглой: самоосуществление – гордыня – утроба. «Я, я, я», «мне, мне, мне» – верит, тварь, что Зворыгина он подцепил и распялил на предметном стекле его душу. Человек – это то, что нельзя отобрать у тебя, разве что вместе с жизнью самой, как визигу отнять от хребта задохнувшегося осетра. А вот эти сверхлюди доказать все хотели, что если хорошенько помучить любого, все отнять, что возможно отнять, то уже ничего от тебя, кроме «жить!», не останется.