Может, если бы сбили Григория в самом начале войны, то и вправду ничего бы другого в нутрях не осталось. Может, если бы начали по-настоящему бить, знал бы тайну военную – выдал. Он железный не весь. Только он ничего не держал за зубами и не мог ничего предложить на продажу. Разве только себя самого. Нужен был весь его аппарат, руки-ноги, мозги, а все это ломается непоправимо, если мучить всерьез. Он, Зворыгин, не сильный, не Лазо, перенесший огонь, он живой. Он, быть может, и подл, но по-своему, для себя самого неожиданно подл, и по-своему подл Степаша – измышляющий, как бы ему и живот сохранить, и не взять на себя нашу братскую кровь. А для них человек по линейке расчерчен. Убивать и насиловать естество по линейке, в перчатках, отстраненно, с позиций науки в отношении червей и бактерий – это и означало для всех этих фюреров быть сверхлюдьми. Обдирать человека как липку и видеть существо еще меньше и слабее себя.

– А все-таки вы станете, Зворыгин, хорошим инструктором наших курсантов. Вы научите их хорошо убивать. – Изогнулись блудливые бабские губы в улыбке какого-то тайного знания.

– Это как – из-под палки? Так ведь если ломать меня будете, руки-ноги сломаете. Ну а впрочем, давайте. Если вам их не жалко, сосунков, что от мамкиной титьки отрывает ваш фюрер на заклание нам. Это я на земле куль с дерьмом, а за ручкой машины я дам инструктаж – кто из нас будет жить.

10

Во мне была необъяснимая уверенность, что я не отрываюсь от России навсегда. Я забрался в «Железную Анну»[59] и смотрел сквозь квадратный, обрамленный алмазною крошкою иллюминатор на сияющий русский ледник. Беспредельная снежная степь от конца и до края была изуродована грязно-бурыми кратерами, как будто заржавевшими от крови и дерьма; там и сям коченели обгорелые черные остовы танков, самоходок и грузовиков, но чем дальше на запад мы плыли, тем обильней валил снег забвения, засыпая воронки, покрывая пушистым светящимся саваном груды немецкого и советского металлолома, превращая в свою белизну, чистоту, пустоту вереницы и россыпи ископаемых винтомоторного века – вместе с заледенелою кровью и мороженым мясом их наездников и пастухов, кислотой разрядившихся аккумуляторов и надтреснутыми циферблатами, показания которых дают в сумме ноль.

После того как красная клокочущая масса перевалила через Днепр, после того как наше контрнаступление захлебнулось и обескровленная Группа армий «Юг» покатились по этой накренившейся снежной равнине на Запад, я получил приказ Oberkommando передать свою измотанную группу под начало гауптмана Шноррера и вылететь в Берлин. Также в Рейх были призваны рекордсмены Баркхорн, Ралль, Гриславски, Гризманн, Батц и Вальдман. Нескончаемым, будничным воем наполнилось небо над Гамбургом, Бременом, Дюссельдорфом, Ганновером и, конечно, Берлином. Над имперскими сооружениями исполинских размеров, над заводами Юнкерса, Майбаха, Порше и Круппа, над жилыми массивами, над кроватками новорожденных стояло пожарное зарево, говоря ветеранам Восточного фронта: вы нужны теперь здесь, в изначальном, родном нашем небе; говоря: нас теперь убивают самих. Так что я точно знал, что меняю ареал обитания надолго, что теперь буду рушиться на огромные выводки королевских «ланкастеров» – переполненный чистой, здоровой человеческой ненавистью и разогнанный праведным гневом на полчища островных людоедов, пожирателей наших детей. Если б я извивался на адовой сковороде комфортабельной совести, я немедля бы уговорился с собой, что теперь для меня началась совершенно другая война – справедливая, богоугодная, русская.

Старый транспортный «юнкерс» дрожал на воздушных ухабах, заставляя сидящих во чреве прочувствовать хрупкость, ненадежность железных костей, переборок, обшивки и… будущего. Устоит ли оно под обыденно-жертвенным натиском красных, не проломится ли, открывая дорогу воздаянию, аду. Не имеют значения новые выводки «тридцатьчетверок», нескончаемые косяки народившихся «ЛаГГов» и «Яков», подымаемых в небо отменной натасканной молодой жадной порослью; не имеют значения сепаратные переговоры имперских министров с акционерами Соединенных Штатов и Британии: может, все же пожмем руки в белых перчатках, пока Deutsches Reich – еще сила, а то некому будет построить плотину на пути Большевистской Орды.

Мы, немцы, захотели стать самой природой, правой лишь потому, что она – абсолютная сила, и мы ею стали, а на природное явление законы дипломатии не действуют: ну какой может быть «здравый смысл» и какие сепаратные переговоры с Кавказским хребтом, ледником, ураганом, лавиной?

Я подумал о Руди, который втолковывал мне эту мысль с 41-го года или, может быть, с августа 39-го. «Нашу нацию заворожила мощь природных стихий. То, как ветры сдувают утесы. Как вода торжествует надо всем, что мы выстроили. Океанские волны, их сила. Одна волна – ничто перед скалой и даже перед деревцем, а вот тысячи волн в их могучем единстве… И если один вид двуногих, как ты говоришь, в естественном отборе побеждает, подчиняет себе виды более слабые и малочисленные, то большие ветра, океанские волны, само собой, становятся последним победителем в этой извечной плотоядной чехарде. И для того, чтоб воцариться всюду, править миром, мы, немцы, захотели уподобиться стихиям – их могучей, слепой воле к жизни, беспрерывному росту, напору, поглощению всего, что стоит на пути. Приспособляемость мы сделали мерилом, высшей добродетелью. Русских – сто миллионов, а мы закалим лобовую броню наших танков. Что нынче требуется от нашей молодежи? Самозабвение и здоровье. Неудержимая витальность. Всюду – мускулы, мускулы, мускулы, дискоболы, античные боги, колоссы. Никого по отдельности нет, потому что любому вдолбили: один ты – ничто, как та волна, которая не может слизнуть даже детский песочный кулич. Если ты не внутри, если ты – не частица народной стихии, тебя просто нет. И поэтому каждый должен быть беспощадным, как все природные явления высшего порядка. Только так мы добудем величие вечное, ибо кто-то нам всем показал и мы сами поверили, что сильнее всего в этом мире – величие зверства».

Мы последний раз виделись до детской бойни в Любимовке – он явился в «Адлон» на волне первобытного братского чувства и потребности выпустить душу, беспризорный, как будто контуженный, вырванный из своей тишины и не слышащий больше свою кристаллически строгую снежную музыку, с похоронной повесткой в кармане.

Он не искал спасения, возможности вильнуть и закатиться в теплое, обеззараженное место, не примчался ко мне за спасительным покровительством сильного, знатного брата; он хотел первым делом увидеть, насколько мне больно (он ведь знал, что когда-нибудь мне станет если не больно, то пусто). Он хотел своим взглядом, словами убить мою смерть, хоть и знал, что слова не помогут. Спасение для него было не в том, чтобы забиться в тыловую щель и не трястись за собственную жизнь. Быть собою самим, на свободе – вот чего он хотел, а собою самим он мог быть теперь только со мной.

– Все в России, конечно, теперь говорят: ненавистные немцы, проклятые немцы. И напрасно уже говорить: немец – это одно, а национал-социалист – совсем другое. Если мы, целый Volk, дали сделать из себя палача, людоеда и зверя, то заплатить за это должен каждый немец. Кому какое дело, что лично ты остался в стороне? Занимался своим огородом, разведением пчел, сочинением музыки? Наивно было верить, что все как-нибудь обойдется. Ведь если я повиновался слову фюрера и раньше, ну, то есть не роптал и не кричал на площади, как сумасшедший, то теперь мне и вправду оказали великую честь, как написано в этой изумительно хамской повестке. Настала моя очередь платить. Я не хочу, я не готов платить, не буду врать, но, видимо, мне просто придется это сделать, – говорил он, разглядывая нарастающий пепельный столбик на своей сигарете, словно собственную подожженную и неостановимо сгорающую жизнь.