– Ты откуда такой среди ночи? Весь в коже? Летчик, что ль, не признаю? – В охриплом, придушенном голосе зазвучали как будто бы нотки злорадного нищенского, на мгновение согревшего душу довольства от того, что и летчик упал рядом с ним. – Что молчишь-то? От обиды в нутрях, что ль, печет – шибко больно признать? Или раненый ты?

– С неба, с неба свалился.

– Ну вот. Что-то вас над плацдармом у нас не бывало – мы гадали, гадали: где же красные соколы? Что ж, прислали-таки наконец ястребков? Поддержали-таки, когда нас тут три раза схарчили с дерьмом? – Он не спрашивал, близко ли наши, навалились ли мы на плацдарм всеми силами армии, создаем ли вклинения, клещи охвата и когда те сожмутся на этом селе; он не чуял дыхания силы с востока, он как будто винил тех, кто бросил его на плацдарм; он как будто искал, а вернее, нашел оправдание себе… Хотя в чем ему было оправдываться? В том, что дался живым? Или в том, что намерился сделать? – Первый ты такой, с неба. Тут у нас ваньки-встаньки пехотные, сброд. На плацдарме у нас одного, правда, «мессеры» сбили. Мы к нему – летчик мертвый, в шею прямо осколок попал, крови, как со свиньи. Комроты тоже прибежал и давай с него, мертвого, кожу сдирать. Ну пальто, как твое, разве что подлиннее… хоро-о-ошее. И свою нарядил, саниструктора, в это пальто. Мне смешно – немец жарит вовсю, минометами нас накрывает, а эти мародерствуют до поросячьего визгу… Кличут-то тебя как? Или чего, и тут желаешь, чтоб товарищ лейтенант?.. Ну, ты это, Григорий, вставай как-нибудь. Вставай-вставай, а то без хлебова останемся. Знаешь, сколько нас тут?

А народ уж тянулся на выход гуськом, погромыхивая котелками и консервными банками, торопясь, будто даже толкаясь, и Зворыгин усильно поднялся и вышел на свет, подпираемый этим расщедрившимся на поддержку Степашей, который оказался сбитым, круглолицым молодым мужиком в гимнастерке с сержантскими лычками. Парень он, видно, был оборотистый, хваткий и наглый, но сейчас в плутоватых, немного навыкате, светло-серых глазах отчетливо проглядывало что-то затравленно-звериное, тоскливое – не одна обреченность, а жаднотревожное напряжение мысли, отчаянно ищущей выхода.

Он сразу потащил Григория к идущей от села разъезженной дороге, туда, где хорошо были видны следы лошадиных копыт и телеги, сворачивающей с проселка, – первым хочет земляк оказаться у паскудной кормушки, да еще, может быть, покалякать с восседающим на полевой этой кухне русаком-кашеваром: что за яство сегодня в немецком котле и чего дают тем землякам, что уже обрядились в немецкую форму. На мгновение Зворыгин почуял презрение к Степаше, и презрение это, скороспелое и легковесное, тотчас было расплющено в нем чувством голода: береги, накорми ослабевшее тело, а иначе оно еще больше ослабнет, отомстит за твое небрежение к нему и предаст в ту минуту, когда его верность понадобится, как еще никогда.

А пришибленный пленный народ ручейками, кисельными каплями растекался от риги по мерзлому серому полю, точно стадо, которое широко разбредается по травянистому выгону, но при этом всегда ощущает незримый предел, а верней, неослабную тягу назад, в однородную однонаправленность массы. Люди были в проволглых, изватланных в глине, заскорузлых на пузе от жизни ползком желто-ржавых, седых гимнастерках и таких же шинелях, прожженных во многих местах, в порыжелой кирзе и разбитых ботинках с обмотками, с котелками, консервными банками, касками, которые теперь служили котелками. Молодые, припухлые, детские, пожилые, красивые, жалкие лица совмещались в одно, с отпечатком тупого изумления, лицо, и в глазах коллективного этого лика Григорий видел только смертную усталость, оцепенение рассудка уж такое, когда много меньше, чем зверь, чем растение даже, понимает себя человек.

Выбредали из дымки, тянулись из-за длинной сарайной стены вереницами и садились на голой земле – плечом к плечу, спиной к спине, но, кажется, друг друга давно уже не видя и не чувствуя. Было их – не один батальон. Где ж они помещались-то все?

– Да тут склады «Заготзерно», – угадав его мысль, кивнул на туманное поле Степаша.

– Значит, не сторожат?

– А чего сторожить? Если мы все равно как на острове? Вкруг деревни – посты охранения, а на север, на юг – там уже чистокровные немцы стоят или эти… хохлы-добровольцы. Уходи, если хочешь, попробуй. Были, были желающие. Подались вон в лесочек, сбегли – так оттуда такой ночью крик, точно заживо жгут. Так-то их те хохлы у себя приютили. Да тебе говорили, поди. А тут наши, – произнес он с каким-то паскудным довольством и даже вдохновенным напором. – Даже голой рукой ни единого человека не тронули.

– А чего ж говорят: уходи? Через линию их обороны, к Днепру? Мы, мол, добрые, а Советская власть не помилует. Врут?

– Это как посмотреть. Сколько ты тут деньков? Десять дней в карантине подержат – и валяй, если хочешь, к реке. Провожатого даже дают, без обмана. Уходили иные и так. Ну а кто остается.

– Это к ним переходят, под немца?

– А куда же, чудак-человек? Кто на Советы злобу затаил, коммунистов совсем не выносит, а все больше – из страха. Никуда не пойдешь – значит, в лагерь тебя. Смерти, смерти голодной боимся и немецкой шинелькой прикрыться от нее норовим. Это немец сейчас стоит крепко, а когда пошатнется – что будет? Враз же всех перед этим сараем похлопают. Или в лагерь погонят, на запад. Неизвестно, что хуже еще. Так-то – щелк, и конец всему страху, а загонят тебя за ограду – доходить будешь медленно. У меня уже срок карантина выходит, – протянул, словно кнут по своей же сеченой спине, из себя через силу с непонятным значением вытянул.

– И чего ж ты надумал? – зыркнул он на Степашу и как будто уж вынул ответ из тоскливо улыбавшихся глаз.

– А чего тут надумаешь? – отозвался на этот вопрос не Степаша, а сидевший поблизости, слышавший все востроносый, чернявый боец с беспокойно-страдальческим и уже угасающим, как у загнанной лошади, взглядом. – Хочешь жить – так дорожка одна, только с этими! Отпустить бы хотели – так сразу бы, сразу! Смерть себе тут высиживаем! Я ведь слышал вчера на селе, как смеялись над нами. Кто хотел, тот уже, мол, давно перешел. Кто за жизнь свою держится, а не за веру! Ну а этих, то есть нас, – по телятникам и на измор, сдохнем в лагере!

– Вот тебе и весь сказ, – нажал глазами на Зворыгина Степаша. – Что же ты – презираешь? Ты пойми, я же ведь хорошо воевал. Как в атаку идти – прямо так и полощет тебя до сухих потрохов, но уж как-нибудь, ясное дело, встаешь. Все свои же ребята вокруг – вместе ляжем. Не обидно уже, коли вместе. Кой-чего ты опять же умеешь. Что ж ты думаешь, летчик, мы, пехота, – бараны? Ванька-ротный нас поднял – и бежим в полный рост, пока нас не убьют? Ну уж нет. Где упасть и залечь, тело знает само. Я с землею сроднился давно: она меня не выдаст, укроет, сбережет. Тут такое бывает понимание момента, что тебе и сам черт уж не брат. Я из немца кишки вынимал. Был тогда еще штык у меня, он идет, как, допустим, в мешок с рожью или крупчаткой, может, чуть поплотней, – это в брюхо ему. Получай, стерва, на! А когда повезло нам великую реку форсировать – что же, я и тут был готов исполнять боевой приказ Родины. Я такого в реке натерпелся – тебе в небесах никогда не изведать, поверь. Немец минами нас так и месит, у него пулеметы, эмкашки, пристрелянные – и стригет, и стригет, как овечьими ножницами. Все плоты – кверху дном, а вода холоднючая. Все за бревна цепляются, как кутята в корыте, барахтаются, дружка дружку на дно утянуть норовят – кто на бревнах, те их кулаками, утопающих-то, паникеров, чтобы всем не пропасть заодно. А на берег-то плюхнулся – чисто как потрошеный сазан, даже хиленькой тяги в нутрях не осталось. А потом вспоминаю, чего ради на берег-то гребся – воевать должен тут. Ну чего – ворвались, закрепились, а на третьи сутки такая тишина наступила – на куски ее режь, птички что-то поют, и как будто и нет его, немца, вообще на земле. И тут кэ-э-эк прямо из тылового лесочка: Сашка-сорванец, голубоглазый удалец… Ну и все, в общем, песни, которые знаешь. Ну, машина их с раструбом, и оттуда так ла-а-сково: «Товарищи солдаты, вы окружены, сопротивление бессмысленно. Товарищи, сдавайтесь, закурим папиросы». И опять патефон. Саша, ты помнишь наши встречи… Психически воздействуют, короче. Веришь – нет, а вот мысли такой даже не было, ощущения в кобчике, что готов руки в гору. Даже зло взяло, наоборот, на такое паскудство. Начинает нас немец месить. Самоходки из леса долбают – я таких и не слышал. А потом их пехота – идет, словно пьяная. Ну чего, я опять исполняю свой долг. И еще был готов, сообразно присяге, не щадя своей крови и жизни самой, только от батальона – двадцать три человека. Мы к реке. Залезаем в болото, в кугу – немец нежный, не сунется. Он и не сунулся. Он засек нас и миной шарахнул. И опять я не раненый – виноват: не погиб смертью храбрых. Выбираемся к берегу пятеро. Слышим, на берегу в камышах шебуршится. Мы оружие наизготовку. А оттуда как будто бы русская речь. «Кто там, кто?» – «Да свои мы, свои, не шмальните нечаянно, дуры еловые». Ну и мы уж обмякли, а эти – нам свои автоматы немецкие в рыло! Растерялся я, да! Растерялся сперва, а потом… навалилось какое-то… До того я уже перемаянный был… Девять суток держались! Где поддержка огнем?! Где вот ты, истребитель?! Я, может, ничего в маневренной войне не понимаю, но зато понимаю, что мой батальон для тебя – даже не единица, а дырка под еще одну звездочку. Хоть бы так и сказали, что да, на убой, чтобы я понимал, что да как, я ж не попка. Так ведь нет – обещали не бросить. А допустим, вернусь я сейчас, так не я буду спрашивать с этих, больших, что ж такое и как понимать, – а они с меня снова! Как ты мог сдаться в плен?! Я-то мог, это вы не могли – вас там не было… В общем, что уж теперь… прав, Фомин. Специально нам, суки, этот вот карантин. Не битьем, не измором – морально воздействуют. «Поживи с нами тут, осмотрись». Ну так я что подумал. А что если мне… – и Степаша замолк, повертел головой воровато и продолжил не горлом, не связками, а откуда-то из живота, из горячих утробных теснин: – Я ж механиком на МТС до войны – как-нибудь разберусь в ихних «опелях». А у них – кто обслуга, технари, мотористы, обозники, я слыхал, воевать не обязаны. По своим в данном случае, русским, стрелять. Понимаешь мою загогулину? Мне бы только сейчас, как скотина, под нож не пойти. Ну а там… я, быть может, у них этот вот «Фердинанд» уведу. Так-то мне у своих веры будет побольше. Ну а сам что же, Гриша, молчишь?