по названию, сменяли друг друга один за другим. В какой-то момент список преподавателей Школы был принят за список бенефициев и бенефициаров; и было сочтено, что в этот список можно безо всякого неудобства включать литераторов за их заслуги. Г-н Леон Ренье оказал энергичное сопротивление этим поползновениям; точно так же он противостоял любым проявлениям зависти и подозрительности. Ему помогал человек, многочисленные и великие заслуги которого будет уместно здесь напомнить. Глава министерского подразделения, управлявшего высшим образованием, г-н Арман Дюмениль, видел в г-не Леоне Ренье учителя и друга; он разделял взгляды г-на Ренье на интересы высшей науки и высшей образованности; он с охотой поддерживал решения, предложенные г-ном Ренье, и спрашивал его мнения по многим вопросам. В эти глухие годы борьбы бесшумно свершалось упрочение успеха Школы. К тому времени из ее стен вышло уже достаточно большое число выпускников, которые понесли учение нашей Школы на кафедры наших факультетов и в иностранные университеты. Публикации Школы непрерывно появлялись в свет одна за другой и привлекали к Школе внимание ученой публики во всей Европе. Когда в 1878 году наступила десятая годовщина со дня основания Школы, и Школа, уже гордая собой, устроила праздник в честь своего основателя, г-н Леон Ренье, весь лучащийся радостью, вручил г-ну Дюрюи том, целиком составленный им самим и его коллегами в честь г-на Дюрюи. На титульном листе этого тома значилось: «35‐й выпуск Библиотеки Школы высших исследований». Оммаж был достоин и тех, кто его отдавал, и того, кому его отдавали.

Что было не менее ценно, автономия Школы утверждалась все более и более. Установилось обыкновение, согласно которому Школа собиралась для совместного рассмотрения вопросов, затрагивающих ее интересы, и, в частности, Школа сама подбирала себе сотрудников. Школа всегда пользовалась этой свободой с величайшей осмотрительностью, и то, что сначала было просто вольностью, превратилось в долговременную привилегию благодаря решению дорогого нашему сердцу покойного г-на Альбера Дюмона[77], который даровал Школе ее хартию. Г-н Леон Ренье с удовольствием председательствовал в нашей республике; ему не было нужды бояться бурь, которые порой сотрясали нашу демократию разума, ибо, хотя мнения и могли расходиться, все сходились в одном – в привязанности и почтении к нашему председателю. Так было осуществлено дело капитальной важности: создана самоуправляемая корпорация, посвященная интересам высшего образования. Это опыт, который является обещанием на будущее и которому высокодостойный преемник г-на Дюмона оказывает всяческую поддержку.

Между тем шли годы. Иногда из уст нашего почитаемого директора излетала жалоба то на бремя старости, то на людскую неблагодарность. Но вскоре эта горечь, более наигранная, чем подлинная, сменялась удовольствием от сообщений, что все идет хорошо и что директор пользуется неизменной любовью как у преподавателей, так и у студентов. Радости г-на Леона Ренье состояли в том, чтобы видеть, как его бывшие слушатели становятся репетиторами, как бывшие репетиторы становятся его коллегами в Коллеж де Франс, его собратьями в академиях Института. Поэтому, когда до нас дошло известие о его кончине, у его гроба собрались все. Каждый чувствовал, что теряет советчика, заступника, друга; что от нас уходит глава семьи и что с этим уходом заканчивается целая глава нашей истории. Но мы уповаем на то, что Школа, верная своим истокам, верная своим первым дням, будет расти и дальше, преисполненная того же духа, и что она всегда будет связывать с памятью о своих первых годах, о своей славной юности имя Леона Ренье.

Луи Аве[78]

Памяти Гастона Масперо[79]

[фрагмент]

‹…›

14 июня 1869 года, в возрасте без малого 23 лет, Гастон Масперо был назначен в нашу Школу репетитором по египетской археологии; ему было положено ежегодное жалованье размером в восемьсот франков.

Он начал свои занятия в ноябре, в наших тогдашних помещениях. Следует отметить, что отделение еще не успело к тому моменту принять четко очерченный облик. Вплоть до того момента занятия по двум дисциплинам из числа преподаваемых на отделении, а именно по египтологии и по сравнительной грамматике, проходили не в самой Школе, а в Коллеж де Франс. Профессор египтологии, Эмманюэль де Руже, назначил студентами Школы своих лучших слушателей из Коллеж де Франс: Гребо, Гиесса, Пьерре и Ревийу. Они были внесены в списки студентов Школы 30 октября 1869 года, т. е. еще до того, как Масперо открыл своим вводным занятием один из маленьких залов, предоставленных Леоном Ренье в распоряжение отделения.

Я говорю об этих маленьких залах с признательностью, ибо именно этим комнаткам мы обязаны тем, что обрели душу. Не вырастает души у того, кто прозябает на призрачных правах в чужом доме. Дорогие мои коллеги, задумайтесь о том, что наше отделение могло бы быть не более чем строкой в административных документах; что мы могли бы остаться друг для друга чужими, безразличными людьми. Мы соседствовали бы на афишках и в ежегодниках, но не имели бы ни общих целей, ни общих воспоминаний.

Благодарность нашим маленьким залам глубоко укоренена в моем сердце, но могу ли я подкрепить ее доводами рассудка? Тут я поделюсь с вами небольшим сомнением. Чувство, которое я столь сильно ощущаю в моем сердце, основано на предположительных умозаключениях. Но это предположительное рассуждение можно повернуть в обратном направлении. Допустим на минуту, что маленьких залов бы не было; в таком случае у нас бы не выросло нашей собственной души, но, быть может, в таком случае гостеприимство Коллеж де Франс по отношению к нам приобрело бы более широкие масштабы, а затем и более обобщенные основания; быть может, наше отделение слилось бы с Коллеж де Франс и отождествилось с ним, обновляя природу его деятельности (такого результата желал Эрнест Ренан); быть может, сегодня нашей душой была бы душа Коллежа, и мы бы удовлетворились этой старой четырехсотлетней душой. – Мой старый собрат Д’Арбуа де Жюбенвиль[80], которого я не устаю цитировать, говорил мне: Франции следовало провозгласить своим королем Эдуарда III; тогда Англия была бы сегодня разделена на департаменты. – В самом ли деле это было бы так? Во всяком случае, что сделано, то сделано, и никакие вольные полеты наших мыслей никогда не заставят нас меньше любить ни Францию, которая кончается Ламаншем, ни Школу высших исследований, какова она есть сегодня. Но перед Школой при ее рождении открывалось много возможных будущностей, и, когда уход одного из ветеранов заставляет меня вернуться мыслями к истокам Школы, я не могу не думать о различных возможностях, которые представляли собой в то время серьезную проблему. Мы, историки и филологи, по самой своей функции призваны возвращать вещи в их подлинную среду, достоверно восстанавливать противоположные размышления, которые могли в прошлом владеть великими умами. ‹…›

Луи Аве

Речь на торжественном заседании, посвященном пятидесятилетию Практической школы высших исследований[81]

[фрагмент]

‹…› До того как наше отделение родилось, у него было временное название – «Отделение филологии, истории и морали». Почти что временным был и сам Декрет [о создании ПШВИ]. Создается впечатление, что министр хотел сначала посмотреть, как пойдут дела, и уже после этого, задним числом, закрепить складывающееся положение вещей. Ни Школе в целом, ни ее отделениям декрет не давал окончательного существования; он давал им лишь надежду на обретение такового. Для Школы не предусматривалось своего помещения: она учреждалась «в Париже, при научных заведениях, относящихся к Министерству общественного образования»[82]. Чтобы поступить на наше отделение, ученик, согласно декрету, должен был пройти экзамен перед комиссией, состоящей из одного члена нашего Наблюдательного совета (в настоящее время не существующего) и двух экзаменаторов из числа членов Института[83] и профессоров различных [высших