говорил.

Они прибыли на место. Позвонили в дверь. Надеяться вряд ли стоило.

Но Дайана там была. Он сразу же узнал её затылок. Она оглянулась посмотреть, кто пришёл, но Мартин старательно притворялся, что её не замечает, и не успел увидеть выражение её лица.

Через какое-то время она к нему подошла. Они расцеловались в щёки, обменялись вежливыми фразами. Взгляд Густава жёг Мартину спину.

– Я тебе звонил, – сказал он, когда был уверен, что Густав не слышит. Она посмотрела в свой бокал.

– Я уезжала.

Разумеется. Так просто.

Он спросил куда. Она ответила «Рошель» и спросила, писал ли он le roman, и он сказал oui, naturellement [127], и она спросила, это роман о ней, и время текло одновременно очень быстро и очень медленно, и он смотрел в её глаза, карие и влажные, и будущее становилось физически осязаемым, он видел, как она стягивает свитер через голову, чувствовал, как складывается пазл, в какой-то момент промелькнуло лицо Сесилии, но он притворился, что не заметил его, что случилось в Париже, остаётся в Париже, господи, нужно жить, молодость даётся только раз, есть мгновения, когда не надо ни о чем думать.

– Возможно, – ответил он.

Пер ушёл домой рано, но Густав настаивал, чтобы они с Мартином остались. Он сидел на кухне, крутил самокрутки, пил водку и говорил об искусстве. А потом вызвал такси и громко позвал Мартина, и Мартин почувствовал, как его тело поднимается с дивана, на котором он сидел, беседуя с Дайаной и ещё какими-то людьми.

Он поднял руку и по-армейски отдал честь Дайане и остальным.

– À la prochaine [128], – сказал он, и они вышли на лестницу.

Неужели это всё обо мне.

Он мог подождать.

* * *

Вскоре после этого Дайана прямо сказала, что продолжать отношения – плохая идея, что они явно скатываются к катастрофе и в этом по большей части виновата она.

– Je suis impossible [129], – проговорила она без особой печали, – и с этим, увы, ничего не сделать. Rien [130].

Но через несколько дней снова захотела встретиться.

Стараясь писать так, чтобы это не выглядело как дневник, Мартин пытался понять, что такого особенного было в Дайане. Пер решил, что у Мартина наконец сдвинулось дело с романом. Сесилия, писал он, была его духовной спутницей. Она олицетворяла ту любовь, которой не угрожает любовь другая, практикуемая им с Дайаной. Любовь во Плоти. Но сколько бы длинных эссеистических заметок Мартин ни писал, сколько бы он ни ссылался на Сартра/де Бовуар, трансцендентную/контингентную любовь, принимать идею одновременного существования двух женщин он, похоже, отказывался всем своим существом. Если сердце заполнялось одной, о другой оно, кажется, забывало. Ему хотелось поговорить об этом с Сесилией. Чисто философски.

Он по многу раз писал «я люблю Сесилию» – и это не казалось ложью.

Он слышал, как она говорит, сухо и по сути: А если бы я была с кем-то другим? Даже сейчас сама эта мысль казалась ему невыносимой.

Когда они расставались, Дайана просто говорила «увидимся». И никогда не уточняла когда.

И Мартин осознал, сколько времени может отнимать ожидание. Просыпаешься утром, и тут же приходит мысль: возможно, сегодня.

Ты ждёшь, пока завтракаешь. Ждёшь, пока пишешь слова, смысла которых не улавливаешь. Ты разоблачаешь себя, решая уйти из библиотеки и вернуться домой ровно тогда, когда должен прийти почтальон. Когда резко открываешь почтовый ящик и быстро перебираешь его содержимое.

Потом всё начинается сначала. Решаешь позвонить в определённое время и ждёшь. Ждёшь, разговаривая с друзьями, ждёшь, пытаясь ответить что-нибудь умное.

Ждёшь, пока идут гудки.

Она не отвечает, и ты смотришь на только что повешенную трубку. Но, может, в эту минуту она сидит и пишет письмо? Может, именно сейчас, вечером, она идёт опустить его в ящик, чтобы не забыть завтра? Или она уже отправила его, и письмо лежит среди тысяч других в мешке и ждёт сортировки? Может, оно уже отсортировано и находится в ближайшем почтовом отделении?

Ждёшь, пока опьянеешь. Ждёшь, когда пойдёшь домой. Ждёшь, пока уснёшь.

И к тому моменту, когда от неё приходит известие, ты почти сдаёшься.

Но тут начинается новое ожидание, лихорадочное ожидание дня и часа. Ожидание мгновения, когда ты узнаёшь её лицо в толпе. Ожидание того, когда вы вместе пойдёте домой. Когда она снимет одежду. Когда между ней и тобой исчезнет расстояние.

Он понял, что само время может стать непостижимым. Ещё несколько дней назад всё было хорошо, а теперь ты в любую минуту рискуешь провалиться в бездну отчаяния. Настоящее простирается во всех направлениях. Что дальше – не видно. Указатели времени, имевшие раньше смысл, больше ничего не значат. В следующую субботу? На Рождество? Пожимаешь плечами. Конечно, хорошо.

Листопад. Тяжёлое небо над крышами. Оттенки серого сланца и свинца в переливах Сены. Колокола судного дня в церквях. Собачье дерьмо на тротуарах. Пластиковые пакеты, плывущие по каналу Сен-Мартен.

* * *

Сесилия писала. Он не мог вскрыть конверт.

IV

МАРТИН БЕРГ: Нельзя забывать, что вымысел – это всегда вымысел.

ЖУРНАЛИСТ: Вы не могли бы рассказать что-нибудь о том, как вымысел соотносится с пережитым опытом?

* * *

Две долгие недели ноября от Дайаны ничего не было слышно. Я должен был догадаться, думал он спустя время.

Она говорила, что собирается уехать. Надолго? Да всего quelques jours [131].

Разговор состоялся, когда она причёсывалась и собиралась на работу. Они должны были доехать вместе на метро до площади Шатле, этот маршрут Мартин ненавидел и иногда, расставшись с Дайаной уже на улице, шёл до следующей станции пешком. И всё ради того, чтобы стереть расстояние, разраставшееся между ними в присутствии других людей, стереть тот миг, когда она, прощаясь, быстро целовала его в щёку, как любого другого знакомого. Впрочем, именно в тот день его ничего не беспокоило. Напротив. Он пожелал ей хорошей поездки, потом пошёл домой и лёг спать.

Это был редкий случай, когда он ночевал у неё. Обычно он отказывался оставаться до утра, что, по иронии, давало ему некоторый психологический перевес. Дайана демонстративно вздыхала, когда он вставал с кровати, и по мере того как он надевал свою одежду, она снимала свою. Пусть и поздно, но, возвращаясь домой, он старался не смотреть в глаза Густаву. Приличия соблюдались, если хотя бы часть ночи он проводил один в собственной кровати. Если бы он совсем не ночевал дома, это выглядело бы подозрительным.

– Зря ты ушёл в загул, – донёсся из