то есть такой немного Гётеборг:

– Хотя, возможно, и не такой безопасный. Поехали, будет весело! По крайней мере, это что-то новое.

Но Пер готовился к выпускному экзамену, а Густав вообще никуда не хотел ехать. Сказал, что на мели и не хочет, чтобы грабители отняли его несчастные франки.

Ну и чёрт с вами – Мартин поехал один. У него быстро появились новые друзья: Леонард – порывистый трёхъязычный француз с очень светлыми глазами, один из которых косил, Катя – молчаливая русская и её то-жених-то-нет американец, чьё имя Мартин так и не запомнил. Американец рассказал, что они приехали покататься по Европе на поездах, но он не предполагал, что здесь такие холодные зимы, и теперь они стараются строить максимально удобный маршрут. В поезде они заняли одно купе, и Леонард угостил всех вином из бутылки без этикетки. «Une fête internationale, quoi» [133], – рассмеялся он и провёл длинными пальцами по постриженной ёжиком бугристой голове. Мартину казалось, что он видел его в кафе на Лионском вокзале. Человек вроде Леонарда собирает вокруг себя людей, как липкая лента мух, – Мартин ещё прикинуть не успел, что к чему, а они уже приехали и оказались в каком-то подвале в районе порта. Там они пили абсент (по предложению Леонарда) и пели советские застольные песни (по предложению Кати). Дайана отдалилась на расстояние световых лет. А Сесилия ещё дальше. В какой-то момент Мартин почувствовал, что находится в той восхитительной стадии душевного покоя, где всё уже неважно. А потом вспыхнула молния и наступила кромешная тьма.

Он проснулся от головной боли, во рту сухая песчаная пустыня, казалось, что ещё чуть-чуть, и его вывернет наизнанку. Помимо этих хорошо знакомых мук (которым он не противился – наоборот, он их даже приветствовал, как бичующий сам себя монах), было ещё кое-что: новая неведомая боль, локализованная на левом плече. И, только помочившись и ополоснув голову ледяной водой в дешёвом гостиничном номере, заказанном до абсента, Мартин исследовал источник этой боли. Когда он стягивал через голову свитер, она стала невыносимой.

Плечо распухло и покраснело. В зеркале он увидел явные контуры якоря.

Он даже не знал, как якорь по-французски.

Он спросил у портье, где его друг мсье Леонард. Служащий махнул в сторону кафе метрах в двадцати от отеля.

Леонард сидел в пальто, пил кофе из крошечной чашки.

– C’est quoi ça? [134] – спросил Мартин, закатав рукав.

– Une ancre [135], – ответил Леонард.

– Чёрт, только этого не хватало, – сказал Мартин по-шведски.

Леонард рассмеялся. Мартин спросил, как ему пришла в голову эта идиотская идея. Леонард ответил, что не уверен, но, кажется, мимо проходил татуировщик, и Мартин решил, что нельзя упускать шанс.

– В час ночи? – спросил Мартин.

– Это Марсель, – пожал плечами Леонард. – Моряки и прочее. Всё может быть.

– Но почему ты меня не остановил? – спросил Мартин.

– Откуда я мог знать, что ты хочешь, чтобы тебя остановили? – ответил Леонард. – Брось. Он совсем маленький. Хочешь чего-нибудь? Кофе? Пиво? А кожу надо смазывать, следить, чтобы не воспалилось. И на твоём месте я бы пошёл и сдал анализ.

– Анализ?

– На СПИД, – ответил француз, как будто это было что-то само собой разумеющееся. – Обычно у них чистые иглы, но всё может быть.

Марсель оказался промозглым и выцветшим, как старая открытка. Голубое льдистое небо, ни на миг не стихающий свист ветра и белые дома, жмущиеся к холмам, будто от холода. Мартин бродил по улицам, но о размерах города представления так и не сложил. Возможно, он ходил кругами. Во второй вечер он снова пошёл поесть, читай, выпить с Леонардом. Это был сочельник, и, перемещаясь из бара в бар, он собрал достаточно монет и мужества, чтобы позвонить домой в Швецию. Он не рассчитывал на ответ, и его не получил. Возможно, Сесилия уехала за город. Но он сможет сказать, что пытался звонить.

На следующее утро он чувствовал себя вполне сносно, как будто алкоголь стабилизировал организм и всё снова пришло в равновесие. После завтрака в кафе – эспрессо и пропитанная маслом бриошь – Леонарда поблизости не было, он нашёл аптеку и купил мазь.

Якорь был примерно с дециметр, не особо красивый, что, пожалуй, даже хорошо, – татуировщик, видимо, работал не очень тщательно.

Мало ему неудач. А с годами это посинеет, как все папины татуировки.

* * *

Вернувшись в Париж, Мартин обнаружил на столе записку, написанную аккуратным почерком Пера. Густав уехал к бабушке и не сообщил, когда объявится. А сам Пер отправился на экскурсию с друзьями из Сорбонны и рассчитывает вернуться к тридцатому.

Мартин не слышал голос Сесилии больше месяца. Он поменял деньги в табачном киоске и позвонил из таксофона на углу.

– Алло?

– Это я, Мартин, – произнёс он и сразу же осёкся, Сесилия ведь и так поймёт, что «я» в этой приветственной фразе это «он».

– О господи, я думала, это снова мама… Как ты?

– Хорошо, хорошо. Послушай… – Он положил в монетоприёмник ещё один франк, – у меня деньги могут кончиться. Я хотел сказать только, что купил билет домой.

– Вот как, – в голосе звучало удивление, – а на когда?

– Послезавтра. В пятницу буду дома.

– Ой… но я думала… ты разве не останешься там на Новый год? Или ещё дольше?

– Что? – Мартин вспомнил, что раньше утверждал что-то в этом духе. Писал, что, возможно, задержится ещё на пару месяцев. Весна в Париже и так далее. – Ну да. Но нет. Нет, я соскучился по тебе.

Она пообещала встретить его на вокзале.

– Спасибо. Ты просто сокровище, – сказал он. – Послушай, Сесилия, я… – Но тут раздался разъединяющий гудок, и разговор прервался.

* * *

Франция в снегу, Бельгия тоже, и бесконечные белые просторы Германии. После пересадки в Берлине Мартин почти всю дорогу спал. Беспокойным и неглубоким сном. Проснулся в Хальмстаде и оставшуюся часть пути смотрел в окно. Небо и земля слились воедино, белые, неотличимые друг от друга. От голода свело живот, и он затолкал в себя половину бутерброда, купленного в вагоне-ресторане. Несмотря на длинные кальсоны, два свитера, шарф и пальто, Мартин дрожал от холода. Чтобы отвлечься, он пытался читать газету, которую кто-то забыл на соседнем сиденье. Кричащий заголовок: Рекордные холода. Самая холодная зима за последние 20 лет.

Выкатываясь на перрон, поезд лязгал, свистел, скрипел и наконец затих, внутри у Мартина всё так болело и переворачивалось, что ему очень хотелось сложиться пополам.

Он вышел одним из последних, окинул взглядом толпу и почувствовал, как в груди растёт паника. От людской