– Скажи мне вот что… – Ее глаза сузились – она готовилась к беспощадному бою. – Тебе никогда не хотелось, чтобы я умерла? Например, когда тебе не до меня – вот как сейчас. Тебе не хочется, чтобы я сдохла? Ты не надеешься, что однажды утром кто-то позвонит тебе и скажет: “Мне очень жаль, сэр, но вашу сестру только что раздавил поезд”?

– Разумеется, я не хочу твоей смерти. Я надеюсь, что ты позвонишь мне утром и скажешь: “Знаешь что, Мик? Ты был прав. Джери действительно не представляет собой одну из пыток, запрещенных Женевской конвенцией. Каким-то образом мне удалось выжить…”

– Тогда почему ты так себя ведешь? Впрочем, на самом деле я уверена – ты не хочешь, чтобы меня сбил поезд. Ты ведь предпочитаешь, чтобы все было аккуратненько, симпатично, да? На что ты надеешься? Что я повешусь или передознусь…

Смеяться мне уже расхотелось, рука так крепко стиснула бокал, что я испугался его раздавить.

– Не пори чушь. Я веду себя так, потому что хочу, чтобы ты научилась держать себя в руках – ровно настолько, чтобы потерпеть Джери всего два гребаных дня. По-твоему, я прошу слишком многого?

– А с какой стати я должна это делать? Это что, какой-то идиотский способ примириться с прошлым? Ты закроешь это дело и тем самым компенсируешь то, что случилось с мамой? Если так, то меня от тебя тошнит, я сейчас заблюю весь твой диван…

– Мама здесь совершенно ни при чем. Большего идиотизма я в жизни не слышал. Если не можешь сказать ничего поумнее, лучше вообще заткни пасть.

Я не выходил из себя с тех пор, как был подростком, тем более до такой степени, и уж точно не срывался на Дину. Ощущение от этого было словно от гонки по шоссе со скоростью сто миль в час после шести рюмок водки – захватывающее, смертельно опасное и восхитительное. Дина села, перегнулась через столик и ткнула пальцем в мою сторорону:

– Видишь? Об этом я и говорю. Вот что с тобой творит это расследование. Ты никогда на меня не злился, а теперь посмотри, нет, ты только посмотри, в каком ты состоянии. Хочешь мне врезать, да? Давай, скажи, как сильно ты хочешь…

Она была права – я действительно хотел влепить ей крепкую пощечину. Однако в глубине души понимал, что если ударю ее, то останусь с ней, – и понимал, что она тоже это знала. Я очень осторожно поставил бокал на столик.

– Я не собираюсь тебя бить.

– Да что уж там, валяй. Какая разница? Если забросишь меня в адский дом Джери, я убегу и тогда уж не смогу прийти к тебе, не смогу сдерживаться и в конце концов прыгну в реку. Чем это лучше? – Она наполовину перелезла через столик, ее лицо оказалось на расстоянии вытянутой руки. – Но нет, ты даже пальцем меня не тронешь, ведь ты такой охренительно правильный, боже упаси хоть раз почувствовать себя злодеем. Зато довести меня, чтобы я утопилась, – это нормально, это просто…

У меня вырвалось нечто среднее между смехом и воплем.

– Господи Иисусе! Ты даже не представляешь, как меня достало выслушивать такое. Думаешь, это тебя тошнит? А как насчет меня? Сколько можно пичкать меня этим дерьмом? “Если не сводишь меня в музей восковых фигур, я покончу с собой. Если не поможешь мне перевезти вещи из квартиры в четыре часа утра, я покончу с собой. Если не проведешь со мной вечер, выслушивая мое нытье, вместо того чтобы спасать свой брак, я покончу с собой”. Я знаю, что сам виноват. Я знаю, что всегда уступал, как только ты заводила свою шарманку, но на сей раз я говорю “нет”. Хочешь покончить с собой? Сделай это. Не хочешь – не надо. Выбор за тобой. Что бы я ни делал, это все равно ничего не изменит. Так что нечего переваливать на меня свои сраные проблемы.

Дина уставилась на меня с открытым ртом. Мое сердце колотилось о ребра, и я едва мог дышать. Через секунду она швырнула бокал на пол – он отскочил от ковра и укатился, и вино плеснуло из него красной дугой, словно кровь. Потом она встала и пошла к двери, по пути подхватив свою сумку. Она нарочно задела бедром мое плечо – рассчитывала, что я схвачу ее и удержу силой. Я не шевельнулся.

С порога она бросила:

– Ты бы лучше научился посылать к черту свою работу. Если не найдешь меня до завтрашнего вечера, то пожалеешь.

Я не обернулся. Через минуту за ней хлопнула дверь; я услышал, как Дина пнула ее и кинулась бежать по коридору. Я очень долго сидел неподвижно, сжимая подлокотники кресла, чтобы не дрожали руки, слушал, как грохочет сердце и шипят динамики, из которых уже не звучал Дебюсси, и ждал возвращающихся шагов Дины.

Мать едва не забрала Дину с собой. В нашу последнюю ночь в Брокен-Харборе, примерно в начале второго, она разбудила Дину, выскользнула из трейлера и направилась на пляж. Я знаю это, потому что в полночь я, задыхаясь от избытка чувств, вернулся из дюн, где мы с Амелией лежали под небом, похожим на огромную черную чашу, полную звезд. Приоткрыв дверь трейлера, я увидел в полосе лунного света всех четверых, уютно закутанных в теплые одеяла. Джери тихонько похрапывала, а Дина, что-то пробормотав, перевернулась на другой бок, когда я, не раздеваясь, влез на койку. Я дал денег одному из парней постарше, чтобы тот купил нам сидра, так что был еще немного пьян, но прошло не меньше часа, прежде чем во мне улеглось это чувство потрясенного восхищения и я смог заснуть.

Через несколько часов я проснулся – хотел убедиться, что это не сон. Дверь была распахнута, трейлер наполняли лунный свет и звуки моря – и две койки были пусты. На столе лежала записка. О чем в ней говорилось, я не помню – скорее всего, ее забрала полиция. Наверное, можно разыскать ее в архиве, но я не хочу. Я запомнил только постскриптум: “Дина слишком мала, она не сможет без мамы”.

Мы знали, где искать: мама всегда любила море. За несколько часов моего отсутствия пляж изменился до неузнаваемости, превратился в воющую пучину тьмы. Бушевал ветер, мимо луны неслись тучи, острые ракушки врезались в мои босые ноги, но я бежал, не чувствуя боли. Рядом со мной задыхающаяся Джери; отец в развевающейся пижаме бросается к морю, размахивая руками, – гротескное бледное чучело. Он кричал: “Энни, Энни, Энни!” –