— Запомните: ни вы меня не знаете, ни я — вас. Мы никогда с вами не встречались. А что касается вашего сотрудничества с секретной разведывательной службой Британии, то с этого момента вы для нас уже не испанская гражданка Сира Кирога и не марокканка Харис Агорик. Вы специальный агент УСО, которому предстоит работать в Испании под псевдонимом Сиди. Вы не самый обычный из наших новых сотрудников, но теперь вы одна из нас.

Хиллгарт протянул мне руку. Крепкую, холодную, уверенную. Самую крепкую, самую холодную и уверенную, какую мне когда-либо доводилось пожимать в своей жизни.

— Удачи вам, агент. Будем держать связь.

40

Никто, за исключением мамы, не знал истинных причин моего неожиданного отъезда: ни мои клиентки, ни даже Феликс и Канделария, — всем им я объяснила свою поездку в Мадрид необходимостью забрать вещи из нашего старого дома и привести в порядок некоторые дела. Впоследствии мама должна была придумывать какие-то оправдания для моего затянувшегося отсутствия: перспективы развития бизнеса, болезнь, возможно — появление нового жениха. Мы не боялись, что кто-нибудь заподозрит обман или выведет нас на чистую воду: хотя транспортное и почтовое сообщение уже полностью восстановили, контакты между Испанией и Марокко были все еще ограниченны.

Однако я не могла уехать, не простившись с друзьями и не попросив их мысленно пожелать мне удачи. Для этого мы организовали праздничный обед в последнее воскресенье. Канделария явилась при полном параде: с узлом на голове, намертво закрепленным лаком, в ожерелье из фальшивого жемчуга и в новом костюме, который мы с мамой сшили для нее несколько недель назад. Феликс пришел со своей матерью, не сумев от нее отделаться. Джамиля тоже была с нами, и я знала, что стану скучать по ней, как по младшей сестре. Мы поднимали бокалы с вином и газировкой. Звучали громкие прощальные поцелуи и сердечные пожелания счастливого пути. Лишь закрыв дверь за своими гостями, я поняла, насколько мне будет их не хватать.

Комиссару Васкесу я изложила ту же версию, что и всем остальным, но сразу поняла, что обман не удался. Как я могла его провести, если он прекрасно знал, что мои проблемы в Мадриде по-прежнему не решены и я панически боялась столкнуться с ними? Он единственный догадался, что за моим безобидным отъездом стояло нечто более серьезное — что-то такое, о чем я не могла рассказать. Ни ему, ни кому-либо другому. Вероятно, поэтому предпочел не докапываться до истины. Комиссар был со мной немногословен: просто посмотрел на меня своими пронзающими насквозь глазами и посоветовал быть осторожной. Он проводил меня до выхода из комиссариата, чтобы оградить от плотоядных взглядов своих подчиненных. У дверей мы попрощались. На какой срок? Мы этого не знали. Может — ненадолго. Может — навсегда.

Помимо тканей и швейных принадлежностей, я приобрела до отъезда множество журналов и типичных марокканских вещей — с тем чтобы придать моему мадридскому ателье экзотический колорит в соответствии с моим именем и выдуманным прошлым известной портнихи из Танжера: подносы с чеканным узором, лампы с разноцветными стеклами, серебряные заварочные чайники, изделия из керамики и три больших берберских ковра. Этот кусочек Африки должен был появиться в центре измученной Испании.

Когда я впервые вошла в арендованную для меня большую квартиру на улице Нуньес-де-Бальбоа, там все было уже готово к моему появлению. Стены окрасили белой глянцевой краской, дубовые полы отполировали. Внутреннее пространство было организовано так же, как в моем ателье на Сиди-Мандри, но с бо́льшим размахом. Зона для приема клиентов оказалась в три раза обширнее — для нее отвели три смежных зала. Потолки были намного выше, а балконы — роскошнее. Я выглянула на улицу с одного из них, но не увидела перед собой ни гору Дерса, ни массив Горгес, ни побеленные известкой стены домов, не ощутила запах жасмина и цветов апельсина, не услышала голос муэдзина, призывающего с минарета на молитву. Я поспешила закрыть балкон, чтобы отогнать нахлынувший приступ ностальгии. В последнем из трех главных залов находились привезенные из Танжера рулоны первосортных тканей: шелк «дупион», гипюр, муслин и шифон самых разнообразных цветов — от песочно-золотистого до огненно-красного, розового и кораллового, всех возможных оттенков голубого и синего — цвета утреннего летнего неба и бурного моря во время ночной грозы. Две комнаты, отведенные под примерочные, казались в два раза просторнее благодаря огромным трехстворчатым зеркалам в рамах, покрытых сусальным золотом. Мастерская, как и в Тетуане, располагалась в центральной части квартиры, но ее площадь была несравнимо больше. Там имелся внушительных размеров раскройный стол, гладильные доски, голые манекены, нитки и швейные принадлежности — в общем, все необходимое для работы. В глубине квартиры находилось мое личное пространство — огромное, даже слишком, намного превышавшее мои потребности. Во всем чувствовалась рука Розалинды. Только она знала все о моем ателье, о моей работе, о моей жизни.

В тишине нового жилища меня вновь стал неотступно преследовать вопрос, затаившийся в глубине сознания пару недель назад. Почему, почему, почему? Почему я согласилась, почему ввязалась в эту странную чужую авантюру, почему? Я не находила ответа. По крайней мере определенного ответа. Возможно, я пошла на это из-за дружбы с Розалиндой. Возможно — ради моей мамы и моей страны. Или, может быть, сделала это не для кого-то, а ради самой себя. Как бы то ни было, я согласилась — согласилась совершенно осознанно, взвалив на плечи многие обязательства и пообещав выполнять работу добросовестно, решительно и без колебаний. И вот я — возникшая из небытия Харис Агорик, — одетая с шиком и безукоризненной элегантностью, уже обходила свои новые владения, уверенно стуча каблуками и вживаясь в роль самой двуличной портнихи во всем Мадриде. Было ли мне страшно? Конечно. Страх постоянно шевелился в моем сердце. Но я держала его под контролем и не позволяла властвовать надо мной.

Швейцар принес мне письмо с сообщением, что мои помощницы предстанут передо мной на следующее утро. Они пришли вместе, Дора и Мартина, — сестры с разницей в возрасте два года. Они были похожие и разные одновременно, словно каждая являлась дополнением другой. Дора была лучше сложена, Мартина — более миловидна. Дора казалась более сообразительной, Мартина — более нежной. Обе произвели на меня хорошее впечатление. Однако мне совсем не понравилась их убогая одежда, голодные лица и скованность. К счастью, все это оказалось легко решить. Я сняла с них мерки, и вскоре обе получили элегантную униформу, сшитую из танжерских тканей. Достав несколько банкнот из конверта Хиллгарта, я отправила девушек на рынок Ла-Пас за провизией.

— А что купить, сеньорита? — спросили они, вытаращив на меня глаза.

— Говорят, сейчас не слишком большой выбор. Так что берите все, что сочтете нужным: вы же умеете готовить, не так ли?

Робость в поведении девушек исчезла не сразу: потребовалось время, чтобы она растаяла — постепенно, мало-помалу. Чего они боялись, что заставляло их вести себя так неуверенно? Все. Непривычность обстановки в роскошном доме, хозяйка-иностранка и страх совершить ошибку в изысканном и дорогом ателье. Однако день за днем они привыкали к своей новой жизни: к дому и повседневным заботам, ко мне. Дора, старшая из сестер, проявила способности к шитью и вскоре начала мне помогать. Мартина же больше походила на Джамилю и на меня саму в юности: не любила сидеть дома и с большим удовольствием выполняла поручения, позволявшие ей вырваться на улицу, на свободу. Домашние хлопоты они делили поровну, ловко и быстро со всем управляясь, — в общем, славные и толковые девушки. Иногда они упоминали в своих разговорах Бейгбедера, но я не открыла им, что мы знакомы. Они называли его доном Хуаном и говорили о нем с теплотой, вспоминая годы в Берлине, от которых у них остались детские воспоминания и знание немецкого языка.