В этом контексте допущенные Мольтке отклонения от плана Шлиффена, которые осуждались поборниками плана как опасное «выхолащивание», приобретают симптоматичное значение.

План Шлиффена[938] служил окончательным ответом многолетнего (1891–1905) начальника германского Генерального штаба на изменение конфигурации союзов в связи с отказом германской дипломатии от Бисмарковой политики в отношении России. После возникновения Антанты (1892) Шлиффен учитывал вероятность неприятельского наступления по бельгийской территории с участием бельгийской армии, которое Германии пришлось бы отражать в неудобном месте на нижнем Рейне. Чтобы предупредить его и по возможности компенсировать недостаток вооруженной мощи, пять германских армий (с 1-й по 5-ю) должны были развернуться по линии Аахен — Мец, совершить в Меце гигантский левый поворот и большинством сил, при максимально глубоком эшелонировании разбить войска противника после охвата их левого фланга, в то время как германский левый фланг, 6-я и 7-я армии, в Эльзас-Лотарингии свяжет крупные силы французского восточного фронта в обороне. Россию, чьи готовность к войне и боевая мощь, как прежде, считались незначительными, а долгий мобилизационный период исключал скорое появление крупных боеспособных соединений на русском западном фронте, оставшимся немецким войскам надлежало сдерживать до того момента, когда положение во Франции позволит перебросить победоносные армии из германского западного контингента на восточный фронт. На крайний случай план Шлиффена прямо предписывал временную уступку Восточной Пруссии до Вислы, пока массовая переброска войск с запада на восток не поможет отвоевать ее обратно. Успех этого плана, по мнению его автора, зависел от скорости продвижения, численности и глубины эшелонирования охватывающего правого ударного фланга германской армии, который в ходе операции предполагалось по мере возможности усиливать освобождающимися корпусами 6-й и 7-й армий.

Модификации, которые на практике вносил в план Шлиффена Мольтке, объяснялись и военными, и политическими соображениями, причем политические зачастую перевешивали. Так, он видел в соблюдении голландского нейтралитета, хотя бы с оглядкой на Англию, «обязательное требование» и после объявления мобилизации лично поручился за это перед голландскими посланниками. Он старался политически минимизировать риски войны на два фронта и считал, что вопрос о характере военных действий — наступательном или оборонительном — заставил его принимать «самое серьезное решение» в жизни[939]. Его действительные сомнения («Германия не хочет вести эту ужасную войну»[940]) отличались от лицемерия и фаталистического равнодушия его императора. Его рекомендация воевать «чем раньше, тем лучше» (декабрь 1912 г.) с неизбежностью вытекала из односторонне искаженного представления об агрессивных намерениях вероятных противников, вследствие которых положение Германии будет «становиться все менее благоприятным» и может «привести к фатальным для нас последствиям»[941]; в императорском окружении ее расценили как пустую фразу, призванную угодить воинственному настроению монарха[942]. «Первое военное испытание» доказало Мольтке справедливость его опасений. А первый опыт, полученный в Большой ставке, усилил эти опасения, окончательно отдалив его от венценосного патрона. Мольтке был счастлив, что он «не при дворе», делался «совсем больным, слыша, о чем там говорят», и у него «сердце разрывалось», когда он видел, «насколько государь не имеет понятия о серьезности положения»: «Уже начинается какое-то шапкозакидательство, которое мне до смерти противно»[943]. В первые недели войны начальник Генерального штаба все сильнее ощущал, что должен практически в одиночку решать задачу, которая все меньше представлялась ему разрешимой. Ранние потери 2-й армии в Бельгии подтвердили его самые мрачные ожидания, а неудачи 8-й армии в Восточной Пруссии укрепили трагическое предчувствие, что поставленная задача совершенно невыполнима: «Мы выдохнемся в борьбе против Востока и Запада»[944].

Испытывая растущее ощущение безысходности, начальник Генштаба после провала начальных сражений на востоке ухватился за возможности неконвенционных методов войны, на которые толкал его император своим требованием подстрекать к восстанию исламские народы и революционизировать Россию и которые со времен первой русской революции имела в виду его секция IIIb, вербуя, обучая и держа под рукой противников царя для внутренней борьбы с Россией[945]. Подстрекательство к мятежу и революционизирование вражеских наций в дополнение к обычному ведению войны, явно переставшему удовлетворять реальным военным условиям, выгодно отличалось тем, что могло служить как военным средством, так и военной целью: средством в том случае, если нужно было ослабить противника изнутри, целью — когда речь шла о создании на его месте новых автономных образований под властью зависимых от Германии местных вассалов, которые в будущем станут послушными союзниками.

Однако эта оригинальная вспомогательно-отвлекающая стратегия поставила перед начальником Генерального штаба совершенно новые задачи. Не подготовленный к ним Мольтке был вынужден, тем не менее, приступить к их осуществлению одновременно с каноническими действиями конвенционной войны. Его неловкое, неумелое лавирование между востоком и западом вело к распылению сил западных армий, убавляя им и без того небольшие, по его мнению, шансы на победу. Если уже при развертывании западного контингента он поставил на его правый фланг только двенадцать корпусов вместо предусмотренных планом Шлиффена шестнадцати, то 22 августа вдобавок разрешил Людендорфу забрать с северогерманской оборонительной линии против англичан в Восточную Пруссию дивизию ландштурма под командованием фон дер Гольца. Через три дня после назначения Людендорфа начальником штаба 8-й армии Мольтке принял решение о массированном усилении восточных армий за счет важнейших западных. Сначала он 25 августа собрался снять с западных боевых рубежей и передать в распоряжение Людендорфа шесть армейских корпусов[946]. Когда Людендорф сказал ему по телефону, что, может быть, обойдется и без подкрепления, он остановился на трех корпусах (по одному из 2-й, 3-й и 5-й армий), а потом — «понимая пагубные последствия такой меры»[947] — на двух. Но эти корпуса входили в состав столь значимого правого фланга, и их отвод создал между 2-й и 3-й армиями 50-километровую (по словам Мольтке, 25-километровую) брешь, в которую мог вклиниться стоящий напротив английский экспедиционный корпус, охватывая обе армии с тыла[948].