Мольтке, таким образом, «значительно» ослабил перед решающей битвой не просто западное войско, «но даже главный фланг, перед которым именно сейчас встали новые задачи». В результате его численность, после того как он уже лишился двух резервных дивизий перед крепостью Антверпен, сократилась до 26 пехотных дивизий. «Это отвлечение сил на восток не могло не иметь пагубных последствий»[949], и сам Мольтке задним числом признал его «ошибкой», «за которую пришлось поплатиться на Марне»[950]. Хотя по сохранившимся документам этого не видно (Людендорф, большой любитель телефона, и в общении с Мольтке предпочитал телефонные разговоры, не оставившие письменных следов), подобный образ действий был порожден не столько паникой из-за неожиданной ударной мощи русских армий, сколько дальним расчетом на создание путем быстрой победы на востоке нового исходного положения, благоприятного для битвы за Париж. План Шлиффена такого перемещения войск на данном этапе не допускал. Тем не менее в ходе восточных кампаний Людендорфа не прекращались переговоры о передаче в его распоряжение частей западных армий, и Мольтке после увольнения с поста начальника Генштаба (14 сентября 1914 г.) всеми оставшимися у него средствами продолжал добиваться усиления войск Людендорфа.

Указанные обстоятельства подтверждают предположение, что начальник Генштаба как минимум после проигрыша начальных сражений на востоке руководствовался чуждыми его предшественнику взглядами, которые заставили его внести кардинальные коррективы в осуществление плана Шлиффена. Взгляды эти он разделял с Людендорфом: они сложились в результате работы секретных служб над деструктивной стратегией против России и должны были воплощаться в жизнь в дополнение к чисто военным планам. С военно-исторической точки зрения, в них политически устаревшее после смены союзников стремление прусского Генштаба обеспечить себе надежный тыл на востоке в духе Бисмарка на своеобразный манер одержало верх над трезвым анализом текущей расстановки сил. При таких предпосылках основная схема плана Шлиффена по ходу операций не просто отбрасывалась, а в известной степени превращалась в свою противоположность в смутной надежде добиться, с опорой на новые конфигурации и подключение местных вспомогательных сил, решающей победы на восточном фронте и затем спокойно оголить его, прикрыв спину неким революционным правительством, чтобы нанести победоносный главный удар на западе.

Главную роль в развитии событий сыграла информация, поступавшая Мольтке 20–21 августа. 20-го или 21-го командующий 8-й армией генерал фон Притвиц-унд-Гаффрон сообщил ему по телефону, что положение в Восточной Пруссии требует временного отхода за Вислу: 8-я армия сильно потрепана в боях с русской 1-й армией генерала Ренненкампфа, ее разбитые корпуса отступают, тогда как русская 2-я армия генерала Самсонова 19 августа широким фронтом перешла границу с юго-востока, грозя отрезать немецким корпусам путь к бегству и устроить им новые «Канны». Одновременно Мольтке узнал о тяжелых поражениях австрийских вооруженных сил на Балканах, т. е. 5-й и 6-й сербских армий под командованием фельдцейхмейстера Потиорека, и откате австро-венгерских войск перед продвигающимся вперед русским фронтом[951]. 21 августа русская 10-я кавалерийская дивизия графа Келлера разбила в пух и прах австро-венгерскую 4-ю кавалерийскую дивизию в крупнейшем конном бою Первой мировой войны у Ярославиц[952]. В этих условиях начальник Генштаба возложил последние надежды на способность своего подчиненного, бывавшего на востоке, посвященного в секреты сотрудничества с русскими революционерами и умеющего общаться со спецслужбами, к неконвенционным маневрам. «Дорогой Людендорф, — писал он ему. — Вам будет поставлена новая трудная задача… Я не знаю другого человека, которому доверял бы так же безусловно, как вам… Последуйте же новому призванию, самому почетному, какое может выпасть солдату. Вы не посрамите оказанного вам доверия». Генерал-квартирмейстер (позже — прусский военный министр) фон Штайн присовокупил к посланию Мольтке личное письмо, в котором подчеркивал политическое значение перевода Людендорфа на восток: «Итак, вы нужны там. Этого требуют государственные соображения». Суть обоих писем Людендорф впоследствии толковал в том смысле, что его «в тяжелейшей ситуации» посылали служить «в решающее место»[953], намекая, что решение тогда действительно искали на восточном фронте.

Он не упомянул особые условия приглашения, которому он последовал с тем же дерзким честолюбием и нетерпеливым рвением, что и распоряжению в начале войны занять должность обер-квартирмейстера 2-й армии для захвата Льежа, — ведение своеобразных дополнительных военных действий при помощи изменников — местных агентов и вспомогательных сил. Большего ему «как солдату на войне и предложить не могли»[954]. Не потому, что его тронуло доверие начальника Генштаба и представился случай показать, способен ли он «претворять в жизнь мысли великого наставника Генерального штаба, генерала графа фон Шлиффена» (как раз об этом и речи не шло!), Людендорф 22 августа 1914 г., не колеблясь ни минуты, принял назначение и «через четверть часа» уже сидел в «автомобиле… [идущем] в Кобленц». За энтузиазмом, с которым он распрощался с неизвестностью и трудностями, подстерегавшими германские западные войска на их запоздалом марше к Парижу, стояли, скорее, знание об особых, тайных перспективах нового метода войны на востоке и желание делом проверить обещания русских бунтарей-коллаборационистов. Мольтке, показавшийся ему по прибытии в Кобленц ранним вечером 22 августа «усталым»[955] (позже он назвал его вид «больным»), осведомил его о «положении на востоке»[956].

Эта эзопова формулировка долго скрывала содержание важной беседы, не зафиксированное прямо ни в каких записях и заметках[957]. Российские исследователи, имеющие доступ к источникам, недавно подтвердили, что ВК в тот момент «обладало достоверной разведывательной информацией»[958]. Зная медлительность армий русского Северо-Западного фронта, Мольтке решил перегруппировать части 8-й армии, с тем чтобы они прикрылись от русской 1-й армии и нанесли сильный удар по левому флангу русской 2-й армии.