приглашать их на свою агонию, как на спектакль. Нет, никто не проведает, почему я умираю; я не хочу, чтобы обвиняли тех, кто переживет меня, не хочу защитить от злословия память обо мне.

Я желал встретиться перед отъездом с Октавом, чтобы собственными глазами увидеть, могу ли я спокойно завещать ему ту, которая для меня всего дороже в мире. Он человек, полный необычайного эгоизма, но умеющий обратить этот порок в добродетель, а его смелость мне нравится. Я надеюсь, что с ним Фернанда будет счастлива. Он горячо поцеловал меня на прощание, и она тоже. Оба были весьма довольны.

XCV

От Сильвии — Жаку

Теперь я не льщу себя никакой надеждой, твое отчаяние охватило и мою душу, но у тебя оно величавое и кроткое, у меня мрачное и горькое. Итак, все кончено, ты принял решение. О, Боже, Боже! Такой человек хочет покончить с собою, и ты, Господи, не сотворишь чудо, чтобы помешать этому. Ты позволишь, чтобы эта святая и высокая жизнь упала в бездну вечности, как малая песчинка в пучину океана; она падет вместе с жизнями злодеев и подлецов, и вселенная не восстанет против Бога, отказываясь от этой жертвы! О Жак, твоя несчастная судьба обратит меня при последнем моем вздохе в атеистку.

Ты говоришь мне о будущем, о счастье, замужестве, материнстве! Так, значит, тебе неведомо… Нет, ты не знаешь моей дружбы, если думаешь, что я могу пережить тебя. Пусть даже из чувства негодования, но я возненавидела жизнь; ты покорился своей участи, а я восстаю против неба и людей за то, что они привели тебя к такой участи. Я ненавижу Октава и уже не могу смотреть на свою сестру — я убегаю от нее, потому что боюсь возненавидеть ее. Вот как хорошо понимала тебя женщина, которую ты любил, и вот какого человека она предпочла тебе! Да, они правы, они действительно созданы друг для друга; пусть наслаждаются, пусть спят на твоем гробу: это будет их брачное ложе.

Но зачем же тебе умирать? Если они хотят твоей смерти, так разве ты не свободен от любого долга перед ними? У них явилась преступная мысль, а ты вдруг предлагаешь себя Господу Богу в качестве искупительной жертвы за их злодеяние! Что же будет с надеждой на провидение и верой в справедливость, заложенной в сердце человека, если лучшие из людей будут обрекать себя на смерть и жертвовать своей жизнью ради того, чтобы смыть грехи с самых худших? Да разве ты не можешь покинуть навсегда эту проклятую Европу, в которой неизбывны все твои несчастья, и поискать девственные края, где ты не проливал слез и где ты мог бы начать новую жизнь? Неужели у тебя действительно совсем опустошена душа и в ней ничего не осталось, даже дружбы ко мне? А ведь я пошла бы за тобою на край света. Привязанность к тебе наполнила всю мою душу и подавила всякую искру любви, которая могла бы вспыхнуть у меня к какому-нибудь другому мужчине. Но моей дружбы тебе всегда казалось мало; ты приезжал отдохнуть около меня, искал у меня утешения, но очень быстро возвращался к бурной жизни, где кипели страсти, в конце концов и сломившие тебя. Но ведь страсти твои уже мертвы, и разве ты теперь не можешь жить спокойно, старея возле твоей сестры под ясным небом какого-нибудь чудесного уголка Нового Света?

Вернись, уедем, забудем все, что мы перестрадали: ты — из-за того, что любил слишком сильно, а я — из-за того, что не могла любить достаточно сильно. Если захочешь, мы усыновим какого-нибудь сиротку; будем думать, что это наш ребенок, и воспитаем его в своих правилах.

Мы возьмем даже двух сирот, мальчика и девочку, и когда-нибудь сочетаем их браком пред лицом Бога — в пустыне, которая будет для них храмом, и без священника, которого заменит им любовь; мы вложим в их души стремление к истине и справедливости, и, может быть, благодаря нам на земле появится счастливая и чистая чета.

Ах, дай мне помечтать, помечтай и ты со мной. Ведь должно же быть в жизни что-то иное, кроме любви. Ты говоришь — нет. Как же это случилось, что такой человек, как ты, одаренный всяческими талантами, умудренный науками, богатый идеями и воспоминаниями, никогда не хотел жить иначе, как жизнью сердца? Разве ты не можешь найти себе прибежище в умственной деятельности? Почему ты не стал поэтом или ученым, политиком или философом? Ведь при таких занятиях жизнь и в престарелом возрасте с каждым днем становится краше и полнее. Зачем же тебе в сорок лет умирать, как юноше, от любовного отчаяния! Ах, Жак, значит, слишком пламенная у тебя душа, она не хочет стареть, для нее лучше разбиться, чем угаснуть. Ты слишком скромен для того, чтобы взяться просвещать людей наукой, слишком горд для того, чтобы блистать своими дарованиями перед людьми, не способными тебя понять, слишком справедлив и чист, чтобы царить над ними, играя на их честолюбии, или плести интриги; словом, ты не знал, на что употребить свои природные богатства. Богу следовало бы нарочно создать для тебя ангела и послать вас жить вдвоем, совсем одним, в ином мире; или по крайней мере сделать так, чтобы ты родился в те времена, когда вера и любовь к Богу служили целям просвещения и возрождения наций. Тебе нужна была бы огромная, героическая задача, которую ты осуществлял бы, полный смирения и энтузиазма; тебе по плечу жизнь святая и страдальческая, подобная жизни Христа.

Но если такой человек, как ты, рождается в тот век, когда для него не находится дела, ему, с его душой апостола и стойкостью мученика, приходится брести изувеченному и недужному среди людей, не имеющих ни сердца, ни цели в жизни, влачащих пустое существование, чтобы заполнить ничтожными своими делами скучную страницу истории, и он задыхается, он умирает в этой отравленной атмосфере, в гуще тупой толпы, которая теснит, давит, толкает и даже не видит его. Злые ненавидят его, глупцы высмеивают, завистники боятся, слабые покидают, и ему остается только одно: бросить борьбу и вернуться к Богу с чувством безмерной усталости от бесплодного труда и глубокой грусти от того, что он ничего не достиг. Мир остается низким и гнусным, и это называется торжеством человеческого разума!

Ты взял с меня клятву, что я останусь возле Фернанды, пока она не утешится в твоей смерти; ты вырвал у меня