в мире блаженства, куда не доходят вопли и жалобы земли? Будь уверена, кстати сказать, что ты причиняешь мужу не так уж много зла, как тебе кажется: оскорбления, изрыгаемые людской глупостью, не могут его затронуть — он стоит выше их и, конечно, не думает, что мы для забавы обращаем его в посмешище. Быть может, он знает или догадывается, что мы принадлежим друг другу, но ты же видишь, что это не вызывает у него ни малейшего гнева. Он человек спокойный и рассудительный, больше того — человек прекрасной души; если б он знал о твоих мучениях, он бы утешил, успокоил тебя и избавил от страха, одолевающего тебя; ручаюсь, что когда-нибудь он это сделает. Еще два-три года, и он будет стариком; любовь покинутого возлюбленного уступит место великодушию утешившегося друга. Сейчас он путешествует, хочет быть вдали от нас — ведь у всех нас троих положение очень трудное, щекотливое, и мы не знаем, как держать себя друг с другом. Время сотрет это отвращение и, быть может, скорее, чем мы надеемся: будущее кажется нам вне пределов досягаемости, но время работает с такой быстротой, что мы только дивимся, видя, как много оно совершило за краткий срок. Предайся же любви, она всегда будет повелительницей; твое сопротивление лишь уменьшает радости, которые она дает тебе. А как они прекрасны, как упоительны! Чти эти священные дары неба, старайся оградить их от превратностей глупой и слепой судьбы — нужно ею управлять с Твердостью и мужеством, а не принимать ее такой, какой она дается нам. Не думай, что Жак упрекает тебя за свои невзгоды; если б он знал, как сильна, как непреодолима наша любовь, как велико наше счастье, он позволил бы нам наслаждаться этим блаженством.

Жду скорого ответа. Сообщи, надолго ли приехал Жак. Впереди у меня, надеюсь, еще целая жизнь с тобою вместе, а все же я не могу без сожаления подчиниться необходимости потерять хотя бы одну неделю. Ты ведь знаешь: если бы Жак, в согласии с тобой, потребовал долгого моего изгнания, я покорился бы; но теперь ему, пожалуй, кажется, что я уехал далеко; если он спросит, скажи, что я в Лионе; главное же, подавай о себе весточку и береги то, что мне дороже всего на свете.

XCIII

От Фернанды — Октаву

Жак скоро уезжает, но перед этим он хочет увидеться с тобой. Ты верно говоришь, Октав, — он человек прекрасной души. Сколько в нем великодушия, мягкости, деликатности и разума! Я хорошо вижу, что он все знает. Я готова была во всем ему признаться, так мне тяжело было от кажущегося избытка его доверия и уважения ко мне; но с первых же слов он дал мне понять, что ничего знать не хочет, и выказывал мне самую искреннюю дружбу и такую великую снисходительность, что я была глубоко растрогана и благодарна ему. Ты правильно судишь, дорогой Октав, о его намерениях и о положении каждого из нас. Жак серьезно поразмыслил о разнице лет между им и мною и, вероятно, победил остатки своей любви ко мне — он беседовал со мною совершенно в духе твоего письма. Он сказал, что некоторые толки вынуждали его держаться вдали от нас для того, чтобы в свете не судачили, что он потакает нашей любви.

— А как ты сам думаешь об этой любви? — спросила я. — Считаешь ты, что возникшие толки — клевета?

Я вся дрожала и готова была броситься к его ногам. Он сделал вид, будто не замечает моего волнения, и ответил:

— Я уверен, что это клевета.

Он, несомненно, знает всю правду, но полон такого спокойствия, что у меня отлегло от сердца, словно тяжелый камень свалился с груди. Жак такой добрый, такой преданный друг, и он умеет рассуждать: ведь он уже не молод, он знает, что меня можно извинить, и, как ты говоришь, его природному великодушию помогает его мудрая рассудительность. Он подал мне надежду, что каждый год будет по нескольку недель проводить с нами, а через несколько лет уже с нами не расстанется.

Твое письмо побудило бы меня сохранить в тайне мою беременность, даже если бы Жак и не помог мне обойти молчанием наши с тобой отношения. Я тебе доверяю и всецело полагаюсь на тебя. Ты хорошо знал, что я никогда не дойду до бесстыдства и не воспользуюсь законом, который заставил бы Жака дать свое имя и свое состояние нашему ребенку, плоду любви; еще менее я способна искать ласк моего мужа, для того чтобы обмануть его и выдать будущее дитя за его законного ребенка; ты бы скорее убил меня, чем позволил сделать такую низость, не правда ли? Так, значит, ты возьмешь наше милое дитя, ты его спрячешь и будешь заботиться о нем. Мы доверим его какой-нибудь честной крестьянке, очень преданной нам и очень опрятной женщине, которая выкормит его; мы будем навещать его каждый день. Ах, какова бы ни была моя судьба и при каких бы обстоятельствах он ни появился на свет, будь уверен, что я стану любить его так же, как любила моих умерших малюток, а может быть, и больше, помня о том, как я страдала, потеряв их! Если Жак когда-нибудь узнает о его рождении, он не возненавидит его, не станет преследовать. Кто знает пределы его доброты? Он способен на самые странные и высокие поступки… Но как я рада, что великодушие сейчас не достается ему такой дорогой ценой, как я думала. Я никогда не могла бы успокоиться и любить тебя без угрызений совести, если б видела, что нам пришлось разбить благородное сердце Жака. К счастью, в его возрасте уже не бывает пылких страстей, и к тому же он мне всегда говорил (а он хорошо сознавал, что говорил): «Когда ты уже не позволишь мне быть твоим возлюбленным, я стану твоим отцом». И он сдержал слово. Дорогой мой Октав, ни одной ночи мы не проведем вместе, не преклонив перед сном колени и не помолившись за Жака.

А какой ты добрый! Как ты умеешь любить! О, я никогда никого не любила, кроме тебя! Мне казалось, что я люблю Жака, но то была лишь святая дружба, ибо это нисколько не походило на мое чувство к тебе. Сколько в тебе пыла, и как ты постоянно думаешь о моем спокойствии, как преданно заботишься обо мне: ты не муж мой, а посвящаешь мне всю свою жизнь; тебя не