отталкивают мои слабости и слезы, ты не упрекаешь меня за мои недостатки. Жак тоже не упрекает, он тоже очень добрый, но он мне не ровня, он мне не товарищ, не брат, не любовник, как ты. В нем уже нет ничего детского, как в нас, и потом, в его жизни играет роль не только любовь, Ему нравится многое: одиночество, путешествия, ученые занятия, размышления, а мы только любим друг друга. Будем же любить и нашего чудесного Жака; приезжай повидаться с ним. Он хочет, говорили мне, пожать тебе на прощание руку. Я с некоторой тревогой спросила, не желает ли он что-нибудь сказать тебе.

— Нет, — ответил Жак. — Но почему Октав держится где-то вдали, когда я приезжаю? Какие у него причины избегать меня?

Я сказала, что тебе надо было увидеться с Гербертом, который, возвращаясь из Парижа в Швейцарию, проездом остановился в Лионе.

— Напиши ему поскорее, чтобы он приехал сюда, и если Герберт до сих пор в Лионе, пусть привезет его с собой. Мы проведем еще один славный день все вместе, как прежде. Тебе это будет на пользу.

Какой милый Жак!

P.S. Нынче утром я страшно испугалась по самой ничтожной причине. Я оставила твое письмо распечатанным на письменном столе в своем кабинете и не заперла дверь на ключ. Жак никогда в жизни не заглядывает в мои письма. В этом отношении он необычайно щепетилен, и я не привыкла к осторожности. Мне почему-то вспомнилось это, когда мы с Сильвией гуляли по парку. И тут же я подумала: «А где сейчас Жак?», и меня до последней степени испугала мысль, что он, возможно, зашел ко мне в кабинет. Я ушла из парка и побежала к дому. Я поднялась по лестнице, не встретив Жака, и вошла в свои комнаты. Там — никого, на письменном столе ничего не тронуто. Немного успокоившись, но все еще дрожа от страха, я села к столу и взяла твое письмо, чтобы его сложить и спрятать. На последних строчках я увидела каплю воды, совсем еще свежую. Я вообразила, что это слеза, и чуть не упала в обморок от волнения и ужаса. Но тут же я ободрилась, заметив и на других бумагах еще капли воды, упавшие с букета роз, мокрых от дождя, — я сама поставила его в вазу рядом с бумагами. Но погляди, до каких ребяческих страхов и глупой слабости довели мою бедную голову горе в беспокойство: мне показалось, что капля, упавшая на твое письмо, теплая, а другие — холодные. Ты, наверно, посмеешься над моим безумием, но, право, я так испугалась, что даже закричала. И тотчас я услышала голос Жака — он окликнул меня из гостиной и, стремглав взбежав по лестнице, испуганно спросил, что случилось, подумав, что у меня нервный припадок. Признаюсь, этого едва не случилось. Однако выражение лица Жака меня успокоило, и я совсем ожила, когда он стал говорить, чтобы ты приехал сюда, что он хочет с тобой увидеться, и прочие добрые слова, которые я уже передала тебе в начале письма.

Я поняла, что мой испуг — плод расстроенного воображения. Видишь, в каком я нелепом состоянии! Возвращайся! Один твой поцелуй подействует на меня лучше, чем все лекарства; а когда я увижу, что вы с Жаком подали друг другу руки, я совсем успокоюсь.

XCIV

От Жака — Сильвии

Женева

Моя дорогая, любимая моя! Я приехал сюда с Гербертом. Ты думала, что я распрощусь с ним в Лионе, — не тут-то было. Его общество отнюдь не оказалось для меня неприятным, — мы постоянно говорили о тебе. Ты, верно, заметила, что он влюблен в тебя. Я приглядывался к нему, расспрашивал его, стараясь получше познакомиться с ним. По-моему, он достойный юноша, простой, честный, услужливый, искренний. У него порядочное состояние, славный дом; живет он в краю, который ты любишь, а работа, которой он занят, предохранит его от мелочной придирчивости, свойственной положительным степенным людям. Герберт просил меня быть его сватом: он предлагает тебе руку и сердце, и я советую принять его предложение, не сейчас, — ты пока еще не расположена заниматься такими делами, — но позднее. Ты не найдешь счастья в любви, Сильвия. Тебе долго придется искать человека, достойного тебя, и если ты встретишь такого, тебя постигнет та же участь, что и меня: найдешь ты его слишком поздно, сердце твое тогда уже состарится, и тебя недолго будут любить. Мы с тобой любим на свой лад, совсем иначе, чем прочие люди, и никогда не найдем подобных себе в этом мире. А ведь только одно важно в жизни — любовь. Но, вспомни, любовь в сердце женщины бывает двоякая: любовь к мужчине и любовь материнская. Как бы несчастен я ни был, я все-таки жил бы ради детей. Они умерли. Это убивает меня. Но ты сможешь вырастить своих малюток и, не ведая тех горестей, которые удручают меня, быть счастливой в материнстве. Ты так лелеяла моих детей, так ухаживала за ними, и не трудно предсказать, что ты будешь идеальной матерью. Выходи замуж за Герберта. Достаточно, чтобы ты питала к нему уважение и дружеское чувство. Он достоин их. Герберт принадлежит к тем прекрасным по натуре людям, которым неведомы ни восторги страсти, ни ее роковые страдания. Он не станет требовать от тебя больше привязанности, чем ты расположена будешь подарить ему, а когда ты его узнаешь хорошенько, то подаришь ее не меньше, чем он заслуживает. Жизнь у вас будет спокойная и патриархальная. Ты ведь настоящая Руфь — деятельная, мужественная и преданная, как сильные женщины прекрасных библейских времен. Ты принесешь священную жертву, отказавшись от неосуществленной мечты и тщетных желаний, и перенесешь на своих сыновей любовь, которую не могла отдать мужчине. Не отнимай у меня этой надежды, дай мне унести ее с собой в могилу. Она пришла мне недавно, когда мы в Сен-Леоне устроили пикник и обедали в лесу. Я на минутку встал, а потом, вернувшись, полюбовался двумя парами, сидевшими на траве: Октав и Фернанда, Герберт и ты. Герберт внимательно следил за каждым твоим движением, не спускал с тебя глаз, искал случая оказать тебе услугу, чтобы услышать от тебя: «Спасибо, Герберт». Другая пара сияла счастьем, и я с радостью воздаю им должное: они весь день осыпали меня знаками внимания, были милы и ласковы со мной. На мгновение мое сердце наполнилось дивным спокойствием, когда я увидел, что вы все счастливы —