вот я полностью и навсегда отказался от этой мечты — в первый же день, как заподозрил, что мог бы предаться ей; я даже подавил в своем сердце частицу дружбы к тебе, опасаясь обмануть свою совесть. А что могло бы произойти между нами, не будь мы более сильными, чем Октав и Фернанда! Ведь достаточно было одного недостоверного и злобного слова госпожи де Терсан, чтобы ввергнуть нас в ужасную тревогу! Прости же мне этот избыток благоразумия, которого ты никогда не понимала и даже не замечала, потому что твоя душа, более спокойная и здоровая, чем моя, никогда не заставляла тебя держаться в стороне. Но именно это благоразумие дает мне возможность умереть с чистым сердцем, не оскверненным ни единой мыслью, за которую Бог должен был бы возненавидеть и покарать меня.

А теперь запомни, милая моя подруга, что тебе нельзя последовать за мною в могилу. Как бы ни опостылела тебе жизнь, какой бы одинокой ты ни чувствовала себя после моей смерти, ты не можешь разделить ее со мной, не запятнав память о себе и обо мне тем самым обвинением, которое возводили на нас при жизни. Люди искренне стали бы говорить, что ты была моей любовницей и что отчаяние заставило нас покончить с собою в объятиях друг друга. Ты знаешь, как Октав подозрителен и как слаба Фернанда, — даже они поверили бы этому. Ах, оставим им воспоминание обо мне незапятнанным! Пусть они чтят его, когда меня не станет, когда это чувство им уже ничего не будет стоить.

Но не обвиняй меня в том, что я не умел ценить тебя, моя дорогая Сильвия, сестра моя перед Богом. Ведь я сто раз говорил тебе, что лишь ты одна на всем свете делала мне только добро. Одна ты меня понимала, одна ты думала так же, как я. Казалось, в нас с тобою была вложена одна душа. Но самые ее благородные черты достались тебе. Ты предпочитала меня своим возлюбленным, и я предпочел бы тебя своим любовницам, если б не боялся, что зайду слишком далеко в чересчур горячей привязанности к тебе. Ты-то бесхитростно предавалась ей, у тебя такая спокойная душа и твердая воля! Ты была алмазом, а я грубой породой, охраняющей его; боясь своих порывов и желаний, я в качестве спасительной преграды всегда ставил между нами любовницу, которой отдавал свои ласки, что, однако, не мешало моей глубокой любви к тебе. Видишь, как я доверяю твоему слову и как уважаю тебя: я дерзаю открыть тебе все свои слабости, все страдания своего сердца! С тех пор как я узнал тебя, ты всегда была моей наперсницей и утешительницей, а до тебя я никогда никому не открывался. Будь же моей последней надеждой в мире, который я покидаю. Из глубины могилы моя душа еще будет приходить к вам, узнавать, счастливы ли те, которых я оставил на земле. Заботься о своей сестре, я тебе ее поручаю. Если ты хочешь, чтобы я умер с миром, дай мне унести с собою уверенность, что ты никогда ее не покинешь. Ты такая разумная, и дружба твоя ценнее, чем любовь других людей.

XCVII

От Жака — Сильвии

Рунские ледники

Какое прекрасное нынче утро! Небо такое чистое, природа полна безмятежного спокойствия, и я хочу воспользоваться этим, чтобы спокойно проститься с печальным своим существованием. Я написал Фернанде, но в таком духе, чтобы у нее никогда и мысли не являлось, что я покончил с собой. Я написал ей о скором своем возвращении; я даже вошел в некоторые мелочи домашнего обихода, сообщил ей, какие улучшения собираюсь произвести в замке; я хотел, чтоб она была очень далека от отчаяния и приписывала, мою смерть несчастному случаю. Ты одна будешь хранительницей этой тайны, от которой зависит будущее счастье Фернанды. Сожги все мои письма или спрячь их в надежном месте и потребуй, чтоб в случае твоей смерти они были погребены вместе с тобой. Будь осторожна и тверда в дни скорби; не допусти, чтобы я умер напрасно.

Сейчас ухожу из гостиницы и больше туда не вернусь. Может быть, я покончу с собою только завтра или через несколько дней. Но больше меня уже не увидят. Душа мой смирилась, но еще страдает, и я умру печальным, печальным, как человек, для которого прибежищем является лишь слабая надежда на небеса.

Я поднимусь на вершину ледника и помолюсь от всего сердца; быть может, вера и надежда будут ниспосланы мне в то торжественное мгновение, когда я, отрешившись от людей и от жизни, брошусь в пропасть, воздев к небу руки и крикнув с мольбою: «О справедливость! Справедливость Господня!».

* * *

После упомянутого здесь письма к Фернанде, прибывшего в Сен-Леон одновременно с письмом к Сильвии, больше от Жака не было никаких вестей. Горцы, у которых он остановился, сообщили властям своего кантона, что проживавший в их доме иностранец исчез, оставив у них свой саквояж. Поиски не привели ни к каким результатам, и судьба его неизвестна; в бумагах не обнаружено никаких намеков на замышленное самоубийство, и его исчезновение приписали смерти от несчастного случая. В деревне видели, как он шел по тропинке, ведущей к ледникам, и поднялся очень высоко, к снежным вершинам; предполагают, что он свалился в одну из трещин, которые попадаются в толще льда, и нередко бывают глубиной в несколько сот футов.

Примечание издателя

Жорж Санд

МОПРА. ОРАС

ДВА РОМАНА ЖОРЖ САНД

Короткое и звучное имя Жорж Санд появилось впервые на обложке романа «Индиана», вышедшего в Париже в 1832 году. Тогда мало кто знал, что Жорж Санд — псевдоним Авроры Дюдеван, молодой женщины, всего год тому назад приехавшей в Париж после разрыва с мужем и выполнявшей скромную литературную работу в газете «Фигаро». С момента выхода в свет «Индианы» Аврора Дюдеван стала известной писательницей Жорж Санд, которую позднее Н. Г. Чернышевский назовет «первой славой французской литературы».

На протяжении многих десятилетий творчество Жорж Санд было в центре общественной и литературной жизни Франции. Почти в каждом своем романе она затрагивала острые проблемы современности, требовала от общества ответа на поставленные ею актуальные вопросы, у нее была счастливая писательская судьба — Жорж Санд никогда не знала равнодушия читателей, никогда не могла пожаловаться на невнимание критики. Мало кто из писателей