или по крайней мере можете быть счастливы. Ах, какой это был необычный и торжественный день! День, когда я навеки прощался с вами. Кто бы это мог подумать! Бывали минуты, когда я и сам об этом забывал и, вспоминая о былом нашем счастье, готов был верить, что все, случившееся с тех пор, — только сон. Погода была чудесная, трава такая зеленая, птицы так славно пели, и так хороша была Фернанда, на лице которой после нескольких дней недомогания возродился нежный румянец. Перед обедом я соснул на траве с четверть часика, а когда пробудился, увидел ее — она сидела возле меня и букетом полевых цветов отгоняла от меня мух; Октав пел дуэт с Гербертом, ты мыла фрукты для десерта, а в ногах у меня спали мои собаки. Это была картина счастья, простого, сельского и столь мирного счастья, что некоторое время я созерцал ее, совсем позабыв о неизбежности смерти. Но когда среди такой прелести мне в голову пришла эта мысль…

Сейчас я совсем спокоен, но еще очень страдаю; я тебе говорил сто раз: ты упорно стараешься обратить меня в героя и призываешь меня жить, как будто у меня хватит на это силы. Не забудь, что еще совсем недавно я любил и был бы полон ярости, если б обстоятельства не сразили меня. Впрочем, ты ведь не читала письмо Октава и письмо Фернанды! А я прочел их. Это мой смертный приговор.

Я увидел, что, несмотря на все их почтение и дружбу ко мне, моя жизнь им в тягость. Простодушные любовники, они наивно мечтают, чтобы я умер, и, сами того не замечая, говорят это. У них есть весьма законные причины для подобного желания, и я уважаю эти причины, но из-за этих причин у меня заледенела кровь в жилах. Фернанда больше мне не жена, а жена Октава, она уже не принадлежит мне, и я больше не могу сжать ее в объятиях, если она даже искренне бросится мне на шею. Теперь она поистине дочь для меня, иное чувство походило бы на кровосмешение. Не говори больше, что она может вернуться ко мне, и я все позабуду: нет, ведь она скоро будет матерью его ребенка. Я не питаю к ней за это ни ненависти, ни презрения, но, конечно, теперь мы должны расстаться навеки.

Сама рука Божья положила эти письма перед моими глазами. А то я, пожалуй, потерял бы свое достоинство, унизился бы — ведь я уже готов был принять ту фальшивую и невозможную роль, о которой ты мечтала для меня. Умиленный твоим романтическим красноречием, растроганный слезами Фернанды и ее смиренными мольбами, я уже собирался пообещать ей провести остаток своей жизни между нею и ее любовником, каждую минуту меня тянуло сказать ей: «Мне все известно, но я прощаю вас обоих; будь моей дочерью, а Октав будет моим сыном; позвольте мне скоротать свой век возле вас, и пусть за то, что вы приняли и утешили несчастного своего друга, небо благословит вашу любовь». Разве не была утонченной пыткой иллюзия, длившаяся несколько часов, луч надежды, блеснувший в последний мой день и покинувший меня у врат вечной ночи? Увидеть на мгновение кусочек неба, когда ты обречен живым лечь в могилу! И все же я очень доволен, что поразмыслил обо всем и сделал все возможные для меня усилия вновь приобщиться к жизни. Теперь я умру без сожаления. Сама судьба привела меня в ту комнату, где был написан мой смертный приговор. Я зашел туда взять чернил и бумаги, чтобы написать Октаву и предложить ему вернуться; наклонившись над столом, я увидел письмо, узнал почерк Октава, и мне бросилась в глаза ужасная фраза, огнем опалившая мои зрачки: «Дети, которые будут у нас с тобой, не умрут». Я хотел узнать свою участь и чувствовал, что обычные соображения деликатности должны умолкнуть перед оракулом судьбы; к тому же, я не способен хоть чем-нибудь повредить Фернанде и мог без зазрения совести проникнуть в ее тайны. А иначе я ошибся бы дорогой и пошел бы навстречу новым бедам, которые точно так же привели бы меня к теперешнему моему решению, но только я был бы тогда менее мужественным и менее чистым, чем сейчас. Да, я правильно сделал, что прочел письмо, — ты же видела, как я вел себя после этого. Решение я принял очень быстро, и с этой минуты моя душа и выражение моего лица были полны спокойствия отчаяния.

Он прав — их дети не умрут: природа благословляет и лелеет человека, любимого женщиной, а тот, кого она разлюбила, познает холод смерти. Все ускользает от него, и даже цветы увядают в руке проклятого; жизнь уходит от него, и раскрывается гроб, чтобы принять его самого и первенцев, рожденных от него; воздух, которым он дышит, отравлен, и люди бегут от нелюбимого: «Неужели этот несчастный никогда не умрет?» — говорят они.

Прочитанное письмо подсказало мне мой долг, я понял, что именно надо сказать Фернанде, чтобы ее утешить и исцелить; он-то это знал — ведь он теперь понимает ее лучше, чем я. Я выполнил все, что он обещал ей от моего имени; я сообразовался и с тем характером, который он мне приписывает, и, сделав это, увидел, что она действительно хотела только одного: поскорее избавиться от моей любви. Как только я сказал, что любовь моя угасла, Фернанда словно возродилась, и, казалось, ее глаза говорили: «Значит, я могу свободно любить Октава?».

И пусть она любит его! Человек менее несчастный, чем я, быть может, нашел бы случай открыто пожертвовать собою ради предмета своей любви и в награду за это услышать благословения тех, кто обязан ему своим счастьем; но у меня судьба иная: я должен умереть украдкой. Мое самоубийство казалось бы упреком, оно бы отравило будущее, которое я им предоставляю, и, пожалуй, даже сделало бы его невозможным: ведь, в конце концов, Фернанда — ангел доброты, и ее сердце, чувствительное к малейшим огорчениям, могло бы разбиться под тяжестью укоров совести. К тому же свет принялся бы проклинать ее; да, после того как люди издевались надо мною при жизни, он стал бы преследовать и мою вдову своими слепыми проклятиями. Я знаю, как это делается: выстрел из пистолета в голову вдруг превращает в героя или в святого того, кто еще накануне был предметом всеобщей ненависти или презрения. Подобный апофеоз внушает мне ужас. Я слишком презираю людей, среди которых жил, чтобы