историческая роль у этой птицы, то для Пухоперонии она еще и огромную хозяйственную роль играла, и экологическую, и бюджетно-финансовую, и внешнеторговую, и культурно-фольклорную, и эстетическую, и даже религиозно-философскую (я не шучу), и нравственную, и воспитательную, и, кажется, почти мистическую! — хотите верьте, хотите — нет… В общем, не зря средний школьник закатывает от скуки глаза: устанешь перечислять все гусиные роли! А зануды-учителя требовали и перечислить, ни одной не забыв, и объяснить каждую!

Если перед вами был герб королевства — кто на нем бросался в глаза? Правильно. Он самый… Богатство страны привыкли здесь измерять — чем? Поголовьем гусей. Любой экипаж обязан был дожидаться почтительно, если дорогу пересекал неспешный гусиный выводок… Даже если обнаглевшие птицы нарочно шли вразвалочку, издевательски испытывая терпение людей и коней.

По традиции гусь вышивался на скатертях, простынях, салфетках, ковриках, на фартучках горничных и официанток… Хозяин любого кабачка не раздумывал, чье изображение должно быть на его вывеске! Да и художники, изготовлявшие такие вывески, ничего другого и не пробовали рисовать, и не умели… На офицерских эполетах даже красовался, опять-таки, кто? Да он же, он… любимый и постылый!

Это ничуть не мешало пухоперонцам ощипывать своих кумиров, и жарить их, и фаршировать их яблоками, и употреблять их с кислой капустой… Вас приглашали на обед — и можно было не гадать, что будет подано как коронное блюдо. Ничего вкуснее не знали пухоперонцы, но — правда превыше всего! — и надоело им любимое блюдо чертовски, хуже горькой редьки опротивело… Главным предметом домашней утвари у всякой здешней хозяйки была, конечно, гусятница. Но как же хотелось ее вышвырнуть иногда!.. Пухоперонские желудки еле-еле выдерживали давящую послеобеденную тяжесть от коронного блюда, вред от этого горячего жира… Три года назад в одной осмелевшей газете (потом ее закрыли) промелькнуло даже выражение: «гусиный террор»!

В мае мы с вами обычно отплевываемся от тополиного пуха, а в этом королевстве все двенадцать месяцев и в глаза, и в ноздри, и в уши лез, то и дело на язык попадался пух, известно какой — произносить и то скучно… Просим прощения: может, и утомительное получилось вступление, но без него мы рискуем дальнейшего не понять.

* * *

Ложку облизать и спрятать за голенище

Прошло всего несколько дней после свадьбы в королевском дворце. И странное дело — выражение из той дерзкой газеты было теперь на устах даже у членов Совета Короны — у министров, сановников, высших военных, у их жен и у фрейлин. Словом, стоящие ближе всех к трону нервничали. Рядовое население еще и понятия не имело, отчего надо нервничать и надо ли вообще, но эти, все знающие раньше и подробнее, — эти уже напряглись!

А новости на этот раз были политико-продовольственные, они касались каждого — через личный его желудок. Известно ведь: бурление в собственном желудке заглушает для большинства артиллерийскую пальбу в чужих краях, грохот тамошних землетрясений и вообще что угодно: это там где-то, а я тут, и я у себя один, ненаглядный…

Министр эстетики Фуэтель объяснял маркизу Посуле:

— Блюдечко свежего творога и кофе с рогаликом — вот и весь мой завтрак! Скромно, не правда ли? Неприхотливо. И так уже восемнадцать лет… И вдруг говорят: не будет больше творога, сочиняйте себе другие завтраки!

— Да, это обидно, — согласился маркиз. — Но почему?

Фуэтель поглядел на него с сожалением: вся библиотечная зала во дворце, где будет Совет Короны, уже час гудит от скверных известий, а этот глазами хлопает, ни о чем не слыхал…

— Потому, маркиз, что эти восемнадцать лет мы ели творожок, оказывается, бесплатно, а должок наш все рос!

— Виноват… кому должок?

— Фармазонии! Кисломолочные острова — они чьи, по-вашему? А теперь они якобы заявили: попользовались — и баста! Теперь прикиньте, с чем мы останемся. Сплошная гусятина — какой желудок это выдержит? Мой — точно не сможет!

— Виноват… они на что-то рассердились?

— Еще бы! Фармазонский посол дважды приходил за ответом — и не был принят! — На этих словах Фуэтель деловито нахмурился, щелкнул крышкой карманных часов, изобразил на лице, что его ужаснул бег стрелок, — и отошел.

В другом углу одна старая фрейлина пытала генерала по фамилии Гробани — ответчика за всю оборону страны, между прочим:

— Нет, извольте мне растолковать, генерал: простокваши это тоже касается?

— Всего, всего касается, мадам! Тут в чем штука вся? Кисломолочные острова могли бы стать нашими. Они даются за принцессой Юлианой, это часть ее приданого… А на нет — и суда нет! Без Юлианы мы не получим ни творога, ни простокваши — ни одного черпака, мадам! Граница уже на замке!

Он собрался откланяться, но приставучая старая дама вцепилась в его эполет:

— Слушайте, но мы женаты уже! Я хочу сказать — наш принц. Как же быть?

— Платить должок за творожок, — скривился он от необходимости объяснять, что дважды два четыре. — Самое обидное — за давно уже съеденный. А на новый не нацеливаться: ложку облизать и спрятать за голенище! И радоваться, если не будет войны! Честь имею!

Генерал Гробани звякнул шпорами и круто повернулся. Старуха уже в спину ему возмущалась:

— Но у меня нет никакого голенища! Это раз. Во-вторых, без простокваши я не могу!.. А в-третьих, мы ж не притворялись, мы на самом деле сломали ногу! Я хочу сказать — наш добрый король… На что же обиделся их посол? С чего они такие нервные?

Отвечал ей уже другой человек — молодой и юркий советник министерства справедливости и общегуманных вопросов:

— Балтасара, изволите ли видеть, интересует совсем другая нога. Точнее, наш отзыв о ней. Он рассчитывал, что туфелька придется как раз по ней, что наш принц уже заочно будет влюблен и что великой честью для нас было бы породниться с ними… Если же нет — молочных продуктов, считайте, тоже нет!

…Да, творожно-сметанно-простоквашные вопросы в теснейшей связи с военно-политическими (как говорится, в одном пакете с ними) обсуждались во всех углах огромной комнаты; ровный, негромкий, озабоченный гул иногда взрывался криком — чаще дамским, конечно. Ждали принца Лариэля: по причине болезни короля проводить сегодняшний Совет Короны должен был он — больше некому. О принце говорили, однако, что его видели в парке на потной гнедой красавице-кобыле: он обожал прогулки верхом. Причем без всякой охраны, в одиночестве.

Министр без портфеля Коверни взял под руку маркиза Эжена де Посуле, того самого, которому объяснял положение министр эстетики:

— Поторопились мы, друг мой. Пока это не окончательно, но боюсь, что погорячились мы с вами, как