Прошел месяц. Преодолев немало трудностей и препятствий на пути, небольшой отряд всадников подъезжал весенним днем к Каневу. То, что Арсен и его товарищи увидели на Правобережье, глубоко потрясло каждого. Весь край был опустошен. Города разорены, села сожжены. Тысячи мужчин, женщин и детей крымчаки угнали в неволю. Большая часть населения бежала на Левобережье. Лишь у самого Днепра, среди каневских гор, кое-где остались хутора, не видавшие еще ни татар, ни турок. Но люди были удручены и со дня на день ждали беды.

Больше всех не терпелось Гриве. Он рвался в Канев. Там жили его старые родители, жена, пятеро малых детишек. Тревога и радость сменяли друг друга в его душе.

– Эх и угощу я вас на славу, братья! – восклицал он, когда был в хорошем настроении. – Только бы поскорее добраться домой! Весь Канев скличу! Столов наставлю душ на пятьсот! Десять бочек горилки закуплю у шинкаря! Нищим по миру пойду, а всех угощу на радостях! Наконец-то вернулся из неволи басурманской!

Но когда проезжали сожженное село или городок, он умолкал и гневно сжимал огромные, как кувалды, кулаки. И долго потом от него не слышно было ни слова.

Когда перебрались через Рось, он все время был впереди. А версты за две до Канева оставил товарищей и погнал коня галопом.

Только на горе, откуда был виден весь город, вдруг остановился. Здесь и догнали его друзья.

Он остолбенел. Не шевельнулся, не произнес ни слова. Изменился в лице и потухшими глазами смотрел на те холмы, на которых еще недавно стоял Канев. Теперь там чернели пожарища, тянуло смрадом, в небе кружилось воронье…

Все долго стояли молча, подавленные увиденным.

Наконец Арсен тронул Гриву за плечо:

– Поедем, Степан.

Грива, как слепой, опустив голову, поехал впереди, спустился вниз, в широкое ущелье, ведущее к Днепру. Там свернул в боковую улочку и вскоре остановился перед сгоревшим дворищем, с трудом слез с коня.

– Здесь была моя хата, – сказал глухо, с болью в сердце.

От хаты остались только закопченная печь да обгоревшие угловые столбы. Посреди двора вздымала в небо обугленные ветви старая дуплистая груша. Грива подошел к ней, обхватил руками, прижался лбом к твердой, потрескавшейся коре, – и застыл в немом горе.

В глазах у Златки заблестели слезы. Все стояли понурившись. Чем утешишь товарища?

Вдруг позади раздался резкий женский смех:

– Ха-ха-ха! Приехали, басурманы? Еще поживиться хотите? У-у!.. Ироды!

Арсен даже вздрогнул. Он уже слышал такой же безумный смех, когда ехал по приказу Сирко из Сечи в Турцию. Тоже на разоренном дворище, тоже после татарского набега.

Так вот как встречает его родная земля…

Он быстро обернулся. К ним подходила пожилая женщина с горящими глазами на худом измученном лице. Косы распущены, в них колючки репейника; видно, ночевала она в бурьяне.

– Проклятые! Все разорили! Всех забрали, поубивали! А теперь еще и любуетесь нашим горем, нехристи! – Женщина подняла вверх скрюченные руки и шла прямо на них. – Убейте и меня, ироды, чтоб мои очи не видели этого горя!..

Только сейчас Арсен понял, что она приняла их за турок, – ее ввела в заблуждение их спахиевская одежда.

– Мы не турки, мать! – бросился он к ней. – Мы свои! Из Туретчины бежали… Вот и земляк ваш… Грива… вернулся.

Он указал на склоненную фигуру товарища.

Женщина недоверчиво оглядела незнакомцев и подошла к Гриве. Тот поднял на нее мутные невидящие глаза. Потом порывисто бросился к старой женщине:

– Тетка! Тетушка Катерина!

– Степан!

Они обнялись.

– Где же… мои? – с трудом выдавил Грива.

Женщина хмуро глянула на пожарище, на стоящих молча возле нее людей, и вдруг лицо ее стало меняться на глазах. Губы болезненно скривились, глаза наполнились слезами.

– Спалили, Степан… Всех твоих спалили, нехристи!..

– Кто спалил?

– Татары.

– Здесь? В хате?

– Нет, канивчане долго оборонялись. Но выстоять не было сил. Почти все мужчины погибли в бою. А потом…

– А потом?

– Женщины, дети и старики спрятались в соборе. Заперлись там… Татары обложили стены соломой и подожгли. Так живьем и сгорели все… и твои тоже…

На Гриву страшно было смотреть. Он весь дрожал как в лихорадке. В глазах отчаяние и неистовство.

– Пошли к церкви! – И тронулся первым.

На холме, где стоял Каневский собор, теперь лежала груда серой золы. Грива осторожно, словно боясь наступить на кого-нибудь, подошел к ней, упал на колени и долго стоял так, склонив голову. Потом достал из кармана спахиевский бархатный кисет, вытряс из него прямо на землю серебряные монеты, наполнил кисет пеплом и повесил его себе на шею.

– Буду носить вас у самого сердца… – произнес глухо, обращаясь к тем, кто стоял сейчас перед ним в его мыслях: к своим детям, жене, к стареньким родителям. – Чтобы никогда не угасла жгучая ненависть и не иссякла жажда мести!

Подошел к коню, вскочил в седло:

– Арсен, брат, поедем! Мне здесь больше делать нечего. Горит моя душа! Только кровью смогу погасить этот нестерпимый огонь, что палит меня… Поедем!.. Прощайте, тетка Катерина…

Он ударил коня и вихрем помчался крутой дорогой, ведущей вниз к Днепру. Арсен сокрушенно покачал головой и дал знак остальным ехать следом за ним.

Было теплое весеннее утро. Не колыхнется воздух, настоянный на густых запахах степного бурьяна и луговых трав. Сизые дымки стремительно поднимаются над трубами белых мазанок, рассыпанных по широкой долине вдоль Сулы. Над водой колышется прозрачный утренний туман.

В одном из дворов, огороженном высоким узорчатым плетнем, послышались женские голоса.

– Стеша, доченька! – позвал первый голос. – Пора вставать! День на дворе!

– Так уж и день, – возразил из риги голос молодой девушки, недовольный, но приятный. – Сами, мамо, с дедушкой толчетесь от зари до зари и другим не даете поспать…

Мать подошла к риге, распахнула двери:

– Да ты выгляни, касаточка, на свет божий! Погляди – солнце уже в Суле купается. Пора гусей выгонять на луг! Да и завтракать время…

– Сейчас! Иду!

Мать вернулась к хате. Вскоре из риги вышла девушка. Потянулась сладко, тряхнула роскошной русой косой, посмотрела на солнце.

– И правда, Стеха, день уже! А ты, соня, спишь да спишь! Так и счастье проспать недолго! – пожурила сама себя.