Белосельцев метался по городу, путаясь в бульварах, набережных, многолюдных проспектах и тихих переулках, ожидал катастрофы, безмолвно моля: «Господи, спаси Москву!»

– Виктор Андреевич, откуда ты, друг сердечный! – Этот оклик остановил его посреди переулка, сквозь который проглядывала нежно-желтая, как яичный порошок, Кропоткинская и который был украшен ресторанной вывеской, веселой и дурацкой, с каким-то пиратским колесом и дощатой кормой старинного фрегата. – Я спешу за тобой, думаю: ты, не ты! Кадачкин стоял перед ним, плотный, в дорогом, вольно сидящем пиджаке, круглоголовый и синеглазый. Его пепельные волосы были подстрижены по-спортивному, бобриком. Он возник непредсказуемо, как спаситель, точно так же, как возникал дважды в Африке, – на дороге из Лубанго к порту Алешандро, где Белосельцеву грозило пленение, и в русле сухого ручья, где он прятался от конвоя «Буффало», слушая стоны умирающего слона, и по руслу, на бэтээре, свесив длинные ноги в перепачканных бутсах, сидел Кадачкин, матеря водителя. Теперь он стоял перед Белосельцевым в центре Москвы, и тому казалось, не было желанней встречи, не было спасительней голоса.

– Мы тогда с тобой, Виктор Андреевич, пересеклись ненадолго и опять потеряли друг друга. Как жив-здоров? – Кадачкин вглядывался в потрясенное лицо Белосельцева, пытаясь понять природу его смятения.

– Да так, как-то все кувырком, – беспомощно ответил Белосельцев.

– Слушай, – Кадачкин крутанул круглой, лобастой головой, зачерпнув синими глазами вывеску ресторана, – давай зайдем пообедаем. В которые-то веки. Потолкуем, тряхнем стариной.

Белосельцев не стал перечить, с радостью согласился, боясь отпустить от себя уверенного, сильного друга, в чьей защите снова нуждался.

Они вошли в ресторан и очутились в уютном московском дворике с глухой кирпичной стеной, увитой плющом. Сверху изливался серебряный водопад, наполняя темную заводь, на которой качались кувшинки и тростники. Под солнечной сенью желтеющих прозрачных деревьев стояли деревянные столики, и один из них, рядом с водопадом, с цветами, всплесками солнца заняли друзья, радостно озирая один другого.

Официант восточного вида, не вызвавший у Белосельцева недавней болезненной подозрительности, деликатный, предупредительный, принял заказ, вычитанный по складам Кадачкиным из кожаной увесистой книги. И скоро на столе, цветисто занимая его дощатую поверхность, появились запотевшая бутылка водки, рюмки, пышная ароматная зелень, слезящийся овечий сыр, красная и черная фасоль, желтые, окутанные паром, похожие на маленькие молодые планеты хинкали, продолговатое блюдо с люля-кебабами, насаженными на миниатюрные пики, кувшин кислого молока с измельченной зеленью и желтый, как полная луна, теплый лаваш. Белосельцев, почувствовав себя голодным, радовался этому восточному изобилию, изобретательности хозяев ресторана, превративших утлый дворик в таинственный грот с пленительной струей водопада. – Ну, за встречу, за Африку, за дружбу! – поднял налитую до краев рюмку Кадачкин, и, когда они чокались, несколько сочных капель проблестело и упало на стол. Еда была отменна. Люля-кебабы таяли во рту. Из хинкали пробивался на язык раскаленный сок, который тут же запивался холодным кислым молоком.

– Ну так что с тобой приключилось? – спрашивал Кадачкин, обкусывая железную шпажку с насаженной колбаской сладкого мяса. – Мчишься по Москве, будто за тобой гонится весь батальон «Буффало», или ты преследуешь Маквиллена, пожелавшего от тебя улизнуть? Какая такая незадача?

– Столько не виделись. Столько воды утекло, – Белосельцев не отвечал на вопрос прямо, чувствуя сладчайший хмель, от которого в водопаде переливались серебряные ручьи, проникая в темную глубину водоема. – С тех пор, как мы расстались в Лубанго и я еще чувствовал запах распаренного эвкалиптового веника, с тех пор целая эпоха прошла. Нет страны, нет армии, нет государства. Есть мы с тобой, и у каждого общая боль. Ты-то как жил эти годы?

– Еще пара африканских стран в атташате. Потом центральный аппарат ГРУ. Когда все стало валиться – Карабах, Армения – в Седьмой гвардейской, Прибалтика. Видел, как обезьяны добивают великую армию, и главная обезьяна в Кремле. Когда случился ГКЧП, вздохнул с облегчением. Наконец-то добьем негодяев! Поднял батальон по тревоге, взял под контроль несколько военных объектов. А потом – облом, блеф, блевотина. Когда наркоманы стали срывать красный флаг, отстрелялся по ним из СВД, а потом написал рапорт на увольнение. С тех пор кувыркаюсь в какой-то перхоти. Торгую зубной пастой и ваксой, лампочками и батарейками. Как белые офицеры в Стамбуле. Только в тараканьих бегах не участвую. А так точь-в-точь!

– Неужели все безысходно? Враг, которого мы гоняли по миру, гоняет нас теперь по Москве. Ну понятно, политики, сволочи, первые все продали. Народ-обыватель не захотел подняться. Но силовые структуры? КГБ, который, казалось, сплошь состоял из рыцарей. Или твое ГРУ? Почему нет отпора? – Белосельцев захотел рассказать боевому товарищу о «Проекте Суахили», в который был вовлечен, но угрюмая тревога и тяжесть сомкнули уста.

Кадачкин наполнил рюмки, и они выпили молча, не чокаясь, словно поминали страну.

– Я, конечно, ушел от дел, превратился в мелкого торговца, но все же кое-какие связи остались. Иногда встречаюсь со своими, перезваниваюсь. – Кадачкин говорил осторожно, словно раздумывал, предлагать ли Белосельцеву свои непроверенные, не имеющие особой ценности мысли. – Ходят какие-то слухи, какие-то намеки, что будто бы в твоей бывшей конторе существует костяк людей. Какой-то законспирированный союз. Какой-то, если угодно, тайный орден, который сохранился после катастрофы. Сберег связи, финансы, возможности. Заложил сети в структуры новой власти, в банки, в телеканалы. И что этот «Орден КГБ» неформально связан со всеми влиятельными силами страны, управляет процессом настолько, что многие из недавних событий, такие, как устранение Прокурора, отставка Премьера, выдвижение новой, неожиданной плеяды политиков, – все это объясняют деятельностью твоих бывших партнеров, которые медленно всплывают на поверхность…

Словно в подтверждение его слов, из темной глубины водоема, по которой разбегались плески падающих блестящих ручьев, всплыла красная пучеглазая рыбина. Осмотрела их выпуклыми, телескопическими глазами, хватанула серебряный пузырек и ушла в темноту. Белосельцеву с его вернувшейся мнительностью показалась, что рыба следит за ними, слушает их разговоры, и они в безлюдном дворике находятся под пристальным наблюдением бессловесных рыб, мерцающих зайчиков солнца, удаленного, смиренно стоящего официанта. В словах Кадачкина он уловил едва различимое дребезжание, как в колокольчике, по которому пробежала трещинка, искажающая чистый звук.

– И нечто подобное, как мне давали понять, существует в ГРУ. Закрытая, хорошо организованная когорта, включающая отставников-генералов, офицеров, внедренных в коммерческие структуры, военных атташе посольств, командующих округов, генштабистов. Якобы эта группа составляет свой орден, соблюдает свою конспирацию. И многие из необъяснимых процессов нынешней политической жизни – крах движений и партий, возвышение корпораций и банков, срыв безупречных операций власти – объясняются существованием этих двух орденов, их борьбой и соперничеством, разницей их представлений о будущем государства Российского. Впереди решающая схватка двух тайных обществ, которая и определит судьбу России. Будем ли мы или нет. Ты ничего об этом не слышал?