– О боги, Хельмо. Может, проще всё-таки попросить перо у самого царя?

Хельмо не преминул припомнить Янгреду его домыслы:

– Ты что же это? А ну как дядя его отравит? Совсем страх потерял?

Янгред улыбнулся, качая головой. Вид его стал более мирным, по крайней мере, он не напомнил ни о тёмных переулках, ни о доспехах, пробормотал только: «Ну хоть не напивайся, от этого тоже умирают» и сам же разлил по чашам остатки медовухи.

Вскоре закатилось солнце.

– Ну что, пора мне его учить, завет отца выполнять. Хельмо на роду написано воеводство. А ты вон всё равно женишься, тебе с молодицей не до него будет…

– На роду, – вкрадчиво оборвал Хинсдро, глядя в светлые, незлые, но дерзкие, да ещё на иноземный манер подведённые глаза, – никому ничего не написано, кроме царевичей.

– Да брось. – Грайно усмехнулся, огладил тонкие усы. – Я же сам видел, он подле стрельцов вечно шатается, интересуется…

– Как и многие мальчишки.

– А что, ты его хочешь… – Грайно фыркнул, – за книги посадить? И за счёты? Не в Думу же его прочишь? А то, может, в монахи?

– Кто знает, он ещё мал.

– В этом возрасте начинается ратное ученичество, – напомнил Грайно. – И я повторю: родители хотели для него именно этого. Да и… – он помедлил, – Вайго хочет. Он обе ветки вашего рода любит, и головастую, и боевую.

– А ты все свои желания прикрываешь желаниями царя? – не удержался Хинсдро. – Почему ты так жаждешь, чтоб и Хельмо однажды сложил голову? Мало тебе…

Глаза Грайно потемнели, раздулись ноздри. Наверное, и слова про царя его задели, и намёк, что мог бы Элию сберечь, – тоже. Подумалось: а ну как ударит? После пиров между думными и ратниками случались и не такие ссоры, большинство царёвых любимцев из тех, что с оружием, никогда не гнушались за него схватиться. Впрочем… Грайно ведь и среди них был на особом счету не просто так, и склоки он чаще разнимал, чем затевал. Как и Хинсдро. За это они друг друга уважали.

– Ладно, – оборвал воевода, опять улыбаясь и прищуриваясь. – Правда, не мне решать. Но и не тебе. Ну давай спросим, что ли?..

И он, вдруг стремительно и грациозно обойдя Хинсдро, первым зашагал с крыльца навстречу забежавшему во двор Хельмо, тащившему под мышкой деревянный меч. Мальчик ошалело замер на месте, выронил игрушку и поднял свои огромные глаза.

– Зд-дравствуй… – первым пролепетал он.

Грайно склонился к нему – ей-богу, сокол над гусёнком. Статный, поверх кольчуги небрежно накинут отороченный мехом богатый кафтан, позвякивают в чёрных прядях бубенцы… Хинсдро ещё только хромал к племяннику – а Грайно уже протянул свою жилистую руку, всю в перстнях, и мальчик, в восторге от такого панибратства, её пожал.

– Здравствуй, мо́лодец! – Грайно подмигнул, покосился на Хинсдро и быстро, не ходя вокруг да около заявил: – А я вообще-то к тебе пришёл. Я хочу позвать тебя в ученики.

Хинсдро наконец доковылял до них и остановился. В общем-то, он мог и не приближаться, ведь уже увидел, что отразилось на лице Хельмо.

– Что… правда? – Тот распахнул глаза ещё шире.

– Правда, – кивнул Грайно. – Ну-ка… поднимешь?

Он вынул из ножен свой палаш – и в длину-то не многим меньше самого Хельмо, а какой тяжеленный… Он вложил украшенную бирюзой рукоять прямо в маленькую ладошку мальчика, отступил и фамильярно опёрся Хинсдро на плечо. Ленивое движение – с любопытством склонил набок голову, так, что снова смешливо звякнули бубенцы в волосах.

– Смотри.

Хельмо и глазам своим не верил, и ушам, но пальцы сжал. И ― удивительно – действительно взмахнул смертоносной бандурой, даже сделал какое-то почти круговое движение… его, правда, слегка занесло, и Хинсдро заметил: он потянул кисть, в ней, кажется, даже слегка хрустнули тоненькие суставы. И всё же он не разжал руку и быстро обрёл равновесие. Грайно широко улыбнулся.

– Добро. Так что, пойдёшь ко мне?..

Хинсдро поймал взгляд Хельмо – вопросительно-счастливый, по-прежнему недоверчивый и… просящий. Да, просящий. И Хинсдро сказал, не зная, сладил ли с тоном, сделал ли его достаточно ровным или что-то прорвалось лишнее, огорчённое:

– Чего ты смотришь? Тебя ведь спрашивают. Если хочется, иди. Я…

«Я тебе не хозяин». Но он добавил вместо этого:

– Я благословляю.

И просиявший Хельмо горячо выпалил, возвращая воеводе палаш:

– Да! Спасибо!

– Тогда жду тебя завтра в Ратной слободе… Бывайте, оба.

И Грайно бодро пошёл прочь. У ворот он обернулся и бросил Хинсдро мирный, но снисходительный взор. «Вот видишь?» Тот отвёл глаза, а только спросил Хельмо:

– Рука очень болит? Пойдём, попрошу тебе найти мазь да перевязать шерстью…

* * *

Быстро мальчика стало не узнать – точно в тех поверьях, где детей ворует и подменяет нечисть. Его незлобивая открытость и доброта остались, но вдобавок Грайно вытащил из Хельмо всю родительскую лихость, добавил немало своего: дикости, гордости и велеречивости, часто такой велеречивости, что не переспоришь. Запретил плакать, зато улыбаться научил на всякий выпад. Отвадил слушаться других, зато вбил в голову: ничего нет важнее чести, ничего страшнее подлости, а единственный хороший подсказчик – не старший по летам, не власть имущий, а собственное сердце. Перековал. Под себя и под своего царя.

И совсем не узнать Хельмо ныне, когда дело довершила война, а точнее, первая, но такая значимая победа. Больше светлого спасителя родины – гордого, независимого и во всём напоминающего тех, кто спасал её прежде, – никак не принять за сына чернокровца. Он дитя страстолюбца, такой же страстолюбец, как бы ни выказывал нелепое смирение, как бы ни клялся в любви. И вдобавок… как и его матушка, он завёл себе очень, очень плохих друзей.

Скверно было думать о подобном, одновременно старательно запаковывая в красивые коробы несколько подарков для сына: под него выкованный клинок, и звонкие шпоры из Ойги, и сбрую – в стойле ждал вороной жеребёнок-инрог. Но Хинсдро надеялся. Точнее, он почти не сомневался: скоро все горькие опасения останутся в прошлом, и не только они. У него есть свой сын. Этот сын вырастет совершенно другим.

И у него не будет ни плохих друзей, ни тем более плохих братьев.

* * *

Тсино стоял у входа в пиршественную залу и, прижимаясь лбом к резной двери, чутко прислушивался: не идут ли сменяться стрельцы. Он считал минуты: сколько осталось, прежде чем придётся зайти и увидеть накрытые столы, и убранные гобеленами стены, и улыбающиеся лица. Тсино ждали. Сегодня был его праздник. Ему исполнялось тринадцать лет.