в Иерусалим – половина Израиля отправилась посмотреть завоеванные территории. Чтобы сфотографироваться перед Стеной Плача. Помолиться у Гробницы патриархов. Купить сувенир на рынке в Иерихоне.

Уличные указатели все еще были на арабском и английском. Даже указатель на поворот в деревню. Но самой деревни больше не было. От нее остались лишь груды камней, из которых торчали сломанные ставни, обломки мебели и выкорчеванные деревья. Следы бульдозера в пыли. Пахло динамитом. На глаза попадались то детский ботинок, то гильзы от пуль и труп собаки. Камни молчали. Все это время Мими прижимала к лицу платок. Альберт первым вернулся к машине. Морис бесцельно бродил среди руин, а Жоэль наблюдала за ним.

* * *

– Хотите посмотреть на Иерусалим? – спросила Жоэль, когда они снова сели в машину.

– Нет, – ответил Альберт.

– Это недалеко.

– Я хочу домой.

* * *

Улица Яффо угомонилась. Морис стоял на балконе, курил и выдыхал дым в тишину. Весь вечер люди провели на улице и веселились. Жоэль вошла в гостиную и увидела его силуэт в лунном свете.

– Морис.

Ей казалось странным называть его так. Но она больше не могла сказать «папá». Услышав ее, он вернулся в комнату.

– Не можешь заснуть? – спросил он.

– Ты тоже?

Морис покачал головой.

Жоэль села за пианино, на котором стояла фотография Виктора. Взяла несколько нот. Начало Dormi bambina mia [68].

– Помнишь, как вы тогда затащили пианино в квартиру?

Он улыбнулся. Она вытащила у него изо рта сигарету, затянулась и вернула. Затем повернулась к пианино и снова заиграла. Спокойную, торжественную мелодию. И запела.

Иерусалим из золота,

из бронзы и света,

Я – скрипка для всех твоих песен.

Они пели эту песню в пустыне, когда солнце садилось за танки, на седьмой день. Они кричали во все горло. Их были сотни. Сейчас Жоэль пела совсем тихо. Как реквием.

Колодцы высохли, рынок опустел,

и никто не приходит на Храмовую гору в Старом городе.

В пещерах, в скалах воют ветры.

И никто не спускается к Мертвому морю,

по дороге в Иерихон.

Ясмина вышла из спальни в ночной рубашке. Через балконную дверь дул прохладный ветер. Жоэль продолжала петь.

Иерусалим из золота,

из бронзы и света,

Я – скрипка для всех твоих песен.

Жоэль пришлось остановиться, потому что голос подвел ее. Ясмина положила руку ей на плечо и начала подпевать.

Мы вернулись на рынок, к колодцу, к площади,

Шофар зовет на Храмовую гору в Старом городе.

Тысяча солнц светят из пещер в скалах.

Мы спустимся к Мертвому морю,

по дороге в Иерихон.

Жоэль тихо закрыла пианино. Морис сел на пол. Снаружи раздалось щебетание первых птиц. Пекарь открывал жестяные жалюзи. Ясмина опустилась рядом с Морисом.

– Не хочешь остаться здесь? – спросила она.

Он думал недолго.

– Нет.

Глава

39

Палермо

– Твоя мама по-прежнему хотела, чтобы он вернулся? – спрашиваю я.

– Она никогда не закрывала для него дверь, – говорит Жоэль.

– А он?

– Все еще любил ее.

– Тогда почему он вернулся в Германию?

– Возможно, у него было задание, о котором мы не знаем.

Она разбирает фотографии на кровати. Складывает стопки, сортируя по годам и людям. Как будто это может дать ответ. У нас есть только предположения, намеки, но нет никаких доказательств, которые разрешили бы мои последние сомнения. Сама природа его возможной работы такова, что никаких письменных документов не существует, а если они и есть, то к ним нет доступа. Как бы мне хотелось, чтобы он был сейчас с нами и мы могли бы его обо всем расспросить. Никогда еще я не тосковала по нему так сильно. Никогда еще я не была так зла на него. Ты не оставил нам ничего, кроме чемодана, полного фотографий, и дома, полного вопросов.

– Каким он показался тебе тогда? Счастливым?

– Нет. Потерянным. Неприкаянным. Как бездомный. Я отвезла его в аэропорт и спросила, что он собирается теперь делать. В Германии. Он лишь сказал, чтобы мы не волновались. А в самом конце мы еще и поссорились.

– Из-за чего?

– Мы пили кофе в зале вылета, и… он говорил вещи, которые меня раздражали. Мы оба были на взводе. Знаешь… я тогда потеряла ориентиры. Весь Израиль праздновал победу, семья погрузилась в траур, а я? Была как под наркозом. После похорон Виктора я больше ни разу не плакала. Конечно, у нас с ним были непростые отношения, но почему же я не могла плакать, когда он умер? Что-то во мне изменилось. Мне нужно было с кем-то поговорить, с кем-то со стороны, как папá. Я надеялась, что он меня поймет. В конце концов, когда-то он тоже был солдатом. А потом не смог этого больше вынести. Но он вдруг на мои вопросы стал отвечать какими-то лозунгами. Как Виктор. Как говорили в армии. Но именно в них я начинала сомневаться.

– Что именно он сказал?

– Что гордится мной, что мы героически сражались, что этот блицкриг… Я не хотела слышать все это. По крайней мере, не от него. Я не гордилась собой.

– Почему?

Жоэль закуривает. Ей нелегко говорить об этом.

– Не забывай, что это был шестьдесят седьмой год. Лето любви, Вьетнам, «Благодарные мертвецы»… [69] Я только недавно пережила свой первый трип. На пляже в Яффе, с друзьями. Это было… ты когда-нибудь пробовала ЛСД?

– Нет.

– Советую. Мы танцевали босиком, и небеса словно открылись нам, хотелось обнять весь мир… Я вдруг увидела, как все со всем связано… А вскоре я сидела в танке с теми же людьми, там было тесно, жарко и шумно, кругом пустыня… и мы стреляли как бешеные. Утром, когда мы загружались, меня рвало от страха. В полдень я увидела первого египетского солдата. Обгоревший, черный с головы до ног, на разрушенном танке. Вечером мы смеялись рядом с трупами египтян, шарили по их карманам в поисках сигарет и курили.

Завтра утром мы захватим Каир.

А чем займемся после обеда?

Мы так шутили. Я была потрясена, насколько это просто. Как быстро превращаешься в животное. Теряешь сострадание, человечность, в тебе остается лишь инстинкт. Либо ты убьешь, либо тебя убьют. Как в дурмане. И после быстрой победы вся страна впала в такой транс. Конечно, я радовалась нашей победе. Но я запуталась. Мне стало страшно. Я испугалась себя самой. Прости, что я здесь курю.

Она