целостности, также предоставляют достаточное основание полагать, что и Булгаков через свой образ «глухого голоса бытия» поставил тот же вопрос об одном и том же опытном явлении в речевой деятельности, что и Кристева, хотя у русского философа это место наделено онтологическим измерением, далеко выходящим за сферу опытных данных индивидуальной жизни. Эта χώρα у Булгакова – доличностный «мирочеловек». И, думается, такая онтологическая установка Булгакова более правдиво передает динамическую мощь, свойственную данному внеличностному космическому «голосу», проявляющемуся в речевой деятельности человека.

* * *

Так или иначе, по крайней мере в онтологической модели «Философии имени» язык представлен как совместный труд трех начал: божественной Софии как надындивидуальной универсальной логической структуры, неличностного эмоционального меонального хотения и индивидуальной личности. И нет сомнения, что благодаря подчеркиванию роли внеличностного хотения в формировании значения смысла тот прежний «коллективный трансцендентальный субъект» или та «тварная София», которая носила сугубо мифологический характер или в лучшем случае характер довольно абстрактной спекуляции в «Философии хозяйства» или в «Свете Невечернем», здесь в «Философии имени» приобретает конкретное обоснование, базируемое на опытном наблюдении языка.

Прославление Имени и грамматика Мудрости: Сергий Булгаков и Жан-Марк Ферри[842]

А. Аржаковский

Monde renverse je t’aime

J’aime à monde renversfl[843]

Прочитав с большим интересом и увлеченностью труд архиепископа Роуэна Уильямса, посвященный отцу Сергию Булгакову, сочинения Джона Милбанка и Кэтрин Пиксток, а также французский доклад о радикальной ортодоксии Адриана Пабста и Оливер-Томаса Венарда, я стал разделять стремление радикальной ортодоксии заново открыть живые начала православного христианства и ускорить встречу интеллектуального движения радикальной ортодоксии с церковными традициями восточного Православия. Эти понятия я не считаю равнозначными. Тем не менее мне кажется, что с обеих сторон есть те, кто ощутил окончание эпохи и то, что новое время отличалось утверждением религиозной идентичности. Однако в начале развития экуменизма нашлись те, чья жизнь совершенно изменилась благодаря дружбе – той дружбе, которую разделяли лорд Галифакс и аббат Портел, епископ Вальтер Фрир и отец Сергий Булгаков.

Преображение мира Словом лежит в основе «философии слова и имени» о. Сергия Булгакова. Его мысль заключалась в том, что поклонение Имени Бога, подобно реке живой воды, сияющей, как хрусталь, реке Нового Иерусалима, «Престол Бога и Агнца будет в нем, и рабы Его будут служить Ему, узрят лице Его, и имя Его будет на челах их» (Ап., 22: 3–4). Кратко представив «Философию имени» Булгакова, далее я буду сравнивать ее с философией общения французского философа Жан-Марка Ферри, профессора Брюссельского свободного университета, близкого Юргену Хабермасу. Цель моей работы, в сущности, заключается в том, чтобы показать, что из нашей современности берет свое начало мысль, которая предполагает тайное присутствие Логоса в основе человеческого разума. Но эта же философия все еще не решается произнести Имя Бога, возможно, потому что сами христиане не имеют ясного ответа на вопрос: «Является ли Имя Бога Самим Богом?».

Философия Слова и Имени

Отец Сергий Булгаков, декан Парижского Свято-Сергиевского института в 1930-х годах, еще в начале 1920-х годов в Крыму написал две работы, которые он продолжал дополнять на протяжении оставшейся жизни. Первая называется «Трагедия философии», вторая – «Философия имени». При жизни отца Сергия на немецкий язык был переведен лишь его первый труд и одна глава второго «Что есть Слово?» соответственно в 1927 и 1930 годах. В обоих сочинениях главной целью автора было дать убедительный ответ в споре по вопросу прославления Имени Божьего, который возник еще до Первой мировой войны.

Все началось в 1907 году с публикации книги схимонаха Илариона «На горах Кавказа». В Москве эта книга получила поддержку иеромонаха Антония Булатовича, и вопрос, затронутый в ней – является ли Имя Бога Самим Богом, настолько разделил русских иноков на Афоне, что самому Константинопольскому патриарху Иоакиму III пришлось 12 сентября 1912 года вмешаться и осудить эту книгу Илариона. Монахи, поклонявшиеся Имени Бога, не отступили от своего, и 30 марта 1913 года новый патриарх Герман V, заручившись поддержкой Халкинской богословской школы, осудил тех, кого счел еретиками. В итоге 18 мая 1913 года Святейший Синод благословил епископа Никона силой изгнать около 600 непокорных монахов, что является своего рода признаком нарастающего напряжения между Москвой и Константинополем накануне Первой мировой войны. Монахи-имяславцы имели поддержку в широких кругах образованной публики, среди которой стоит отметить Н. А. Бердяева и отца Павла Флоренского. Последний пояснял, что имя Бога, так же как и образ иконы, представляет божество в его энергии – не в сущностном смысле, а в «полноте его значения». Самое значение этого не было понято полностью, и начало войны в 1914 году временно прекратило этот спор. Во время Поместного Собора Русской церкви в 1917 году патриарх Тихон служил литургию с монахами-имяславцами, сделав, таким образом, шаг к примирению. Однако комиссии по воссоединению, от лица которой выступал о. Сергий Булгаков, не хватило времени, чтобы побудить собрание принять резолюции относительно решения 1913 года. С тех пор Православная церковь не приняла какого-либо решения по вопросу поклонения Имени Божьему.

В своих двух книгах Булгаков попытался углубить понимание вопроса, который до сих пор сводился только к противопоставлению имяборцев (противников поклонения Имени) и паламитского апофатического богословского учения о различии сущности и энергий. Прежде всего Булгаков исходил из того, что только символическая философия мира способна лучше понять основы поклонения Имени Божьему. В ее перспективе слова – это не обычные знаки, а живые и символические реальности. Булгаков даже соглашался с каббалистами, для которых речь (способность говорить) и восприятие речи (способность слышать) существуют не сами по себе, а постольку, поскольку существуют звуки. Слово говорит внутри нас. Слово принадлежит не только сознанию, но и бытию. Все это противоречит современному номинализму, для которого слова – это всего лишь обозначения вещей, которые, как отметил Мишель Фуко, приводят к разделению вещей и слов. Булгаков считал, что слова «в каком-то смысле суть сами вещи как смыслы». Для него люди не говорят «словами», но они – театр и главный актер: «в нем речь идет не столько о происхождении способности речи, состоящей из слов, сколько о рождении слов, или о символизации смысла»[844]. Вот почему Булгаков выделял философию грамматики, в которой он видел три элемента в слове: фонетический аспект (фонема), «формальная оболочка» (морфема) и, последний, значение слова (синема). Отец Сергий полагал, что познание как «именование-суждение» – это синтетический акт, которым устанавливается связь между предметом (существительным)