Марине такая Ори не помешала бы. Старше и умнее. Она была с Айко каждый день, четыре года подряд. Без нее, может, и не сумела бы Айко пробиться. Не узнала бы, что жить в настоящем — возможно. Не захотела бы в нем жить.

— Это ее история — про корзины и запах сакуры.

Марина наконец оторвала взгляд от потолка:

— Ты же сказала: «Там, где я, нет запахов».

— Нет. — Айко головы не повернула. — Ори ушла и унесла с собой все запахи.

— Почему?..

— К мужу вернулась. У них был общий ребенок, дочка. Иногда Ори забирала ее к нам. Я рисовала ей… Из-за дочери Ори опять сошлась с мужем. Простила ему многое. И сказала, что это ее последний шанс построить нормальную жизнь. А у меня было чувство, что она — мой последний шанс.

— Муж не хотел, чтобы вы встречались?

— Он ревновал очень. Да незачем было хотеть или нет. Между Токио и Сендаем, где они живут, триста километров. Поезда ходят быстро, но… ни к чему это.

Марина облокотилась о подушку.

— Айко, посмотри на меня.

— Ори ушла, а через полтора месяца умер дед. Просто не проснулся. — Айко оторвала взгляд от потолка, но на Марину не перевела. — Это случилось два года назад, мне казалось, я все потеряла. У меня так мало было — два любимых человека, и они ушли. Пустой дом… и это длилось, длилось. А потом я получила письмо с твоими рисунками.

Айко, казалось, сделала колоссальное усилие — перевела глаза на Марину.

— И мне стало легче.

Марина молчала.

— Письмо с живыми рисунками. — Айко снова отвела глаза. — Я ведь из-за тебя сюда прилетела. Поедешь в Токио?

Белый шрамик на ключице. Тянешь с плеча шелковую ткань, и выглядывают другие — короткие, неприметные, у каждого — своя история, которую не надо знать. Тихий свет небесной лампы, синие ирисы.

— Ноги замерзли…

— Ныряй под одеяло…

Марина скидывает джинсы, кофту. Май, а ночью прохладно. Под одеялом — царство шелка. У Айко маленькие горячие ступни, прячешь в них свои «ледышки», сплетаешь коленки — так уютно сразу.

Нет ни прошлого, ни будущего. Ты здесь и сейчас.

Марина кладет руку Айко на живот, скользит по ребрышкам. Будто птичку, пестрого зимородка, стискиваешь, только ну очень большого. Хочется оградить его от всех кошек мира. Гордая неосторожная пичужка…

Марина касается губами шрамика на ключице, кладет голову на Айкину подушку, ныряет носом в ее волосы, пахнущие разнотравьем. Айко улыбается, не открывая глаз, — как если бы все силы израсходовала на этот разговор. Да, наверно, так и есть.

— Ай, а когда в Токио сакура зацветет?

— Отцвела уже в начале апреля…

— Теперь год ждать!

— Да это все туристическая романтика, — Айко поворачивается, прячет лицо у Марины между шеей и плечом.

— А как же ханами, праздник любования цветами? Я слышала, вся страна следит за тем, как сакура зацветает, сперва на юге, а потом через весь остров волна идет…

Марина переходит на шепот. Айко отвечает тоже тихо: сонное чириканье.

— Цветение сакуры — повод для пьянки. Японцы в пять утра места под деревьями занимают — спят в костюмах-галстуках на циновках. Если хочешь по службе продвинуться — выпей с начальником под цветущим деревом…

— Вот тебе и запах сакуры… — Марина улыбнулась. — А я хотела бы все-таки его узнать.

— Узнаешь, — Айко прижалась к Марине. — Я засыпаю… не могу больше.

— Спи…

— Ни прошлого, ни будущего… Сакура пахнет твоим телом… Не исчезай.

Марина слушает ровное дыхание спящей Айко.

Лампа небесного цвета едва освещает комнату.

А если настоящая радость — она вот такая? Ты не пытаешься надышаться ею, удержать ее в легких. Не боишься потерять: просто не думаешь о том, что будет. И то, что было, — не нужно тебе. Здесь и сейчас тепло и легко. Несет тебя волна, а может, ты уже сама — волна и катишься себе вдоль берегов, ни о чем не жалея, не сожалея, без ожиданий, без сомнений, без тревог, без снов.

* * *

Айко заглушает мотор, наваливается тишина.

— Ай, хоть теперь скажи, где мы.

— На Хоккайдо, в Немуро. Это самый север Японии. — Айко запускает пальцы в твои непривычно короткие волосы. — Дикие края. Можешь выходить.

Ехали от Саппоро, где в аэропорту взяли напрокат синюю уютную «тойоту». Выпрыгиваешь на землю — и здесь тишина, только птиц слышно. Небо затянуто от края до края, легкий туман.

Айко хлопает дверцей:

— Пошли.

Идете по серому гравию к небольшому буддийскому храму с красной крышей: уголки у нее загибаются, и кажется, что храм улыбнулся.

— А что за кусты такие красивые?

Вдоль дорожки — невысокий кустарник, нахлобучивший белые шапки из цветов. Глядя издалека, можно подумать — снег выпал.

Айко бросает небрежно:

— Сакура.

Ты останавливаешься.

— Как — сакура? Она же отцвела в апреле!

— В Токио — да. А сюда волна как раз к середине мая докатывается. Дальше ей идти некуда. Еще пара дней, и мы опоздали бы.

— Но…

— Теперь понимаешь, почему я с визой спешила? Хорошо, что в посольстве свои люди.

— Но… Айко… это все ради меня?

— Ты хотела узнать запах сакуры, — Айко улыбается вместе с буддийским храмом. — Правда, она здесь немного другая, чем в Киото или Токио. Не деревья, а кусты, но им больше сотни лет. Храм Сейрюдзи славится ими. Завтра-послезавтра она начнет облетать. Ветер поднимет вихри лепестков…

— Как в «Утэне».

Ты перешагиваешь через цепь-оградку, склоняешься к усыпанной белыми цветами ветке. Вдыхаешь. Замираешь. Оглядываешься. Айко смотрит на тебя, по-прежнему улыбаясь.

— Ай… но… она не пахнет! Она ничем не пахнет!

— Конечно. Это же пустоцвет.

— Но как же корзины с прошлым и будущим, запах цветущей сакуры?..

Айко кивает в сторону:

— Здесь до моря недалеко. Пойдем.

* * *

Туман, крики чаек, солоноватый ветерок. Пустынная дорога, забегаловка-развалюха с крабом на фасаде — ловят их тут в большом количестве. Топать в кроссовках по дороге, держась за руки, говорить.

— Когда Ори сказала про запах сакуры, я тоже не поняла. И она объяснила. Реальность — это черно-белая манга, и какими цветами ее раскрашивать — зависит от нас. Сакура не пахнет ничем, но никто не запретил тебе придумать ей запах. Если твой путь лежит сквозь облако цветущих деревьев — что проще: распахни глаза и улови запах, запах радости. А ты корзинами занят.