Подумалось: Айко давно не носит золотые цепочку и крестик, сказала, что потеряла… Адель бросилась за шкатулкой, где драгоценности хранила, — так и есть, кольцо пропало с рубином, браслет с изумрудами, который муж на годовщину свадьбы дарил. Дверь хлопнула, домработница заглянула в спальню: «Пришла!» Не стоило при посторонних, но не сдержалась — схватила дочь за волосы, стала по щекам хлестать. Домработница-полька перепугалась, выскользнула за дверь.

Айко закрылась в своей комнате, но через минуту вылетела — бледная, всклокоченная, худая, круги под глазами. Шестнадцатилетняя девочка подсела на кокаин: отца нет, мать в разъездах, бабушка с дедом — в глубокой провинции. Если бы Гражина не полезла под матрас…

— Где мой дневник?!

Не крик, а визг. Ответила спокойно:

— Я еще не дочитала.

Айко достала из кармана канцелярский нож и полоснула себе по тыльной стороне руки.

Врач — седой, грузный, глаза усталые — смотрит пристально. Вышли из палаты.

— Мадам, вам известно, почему ваша дочь вскрыла вены?

— Это глупость какая-то, я нашла ее дневник, и…

— А вы в курсе, что она уже год вот таким канцелярским ножом себе на теле узоры рисует?

— Как… узоры? Какие узоры?..

— Вы действительно ничего не знаете? Вы с ней живете?

Адель кивнула.

— Я не всегда бываю дома… Я думала, она уже взрослая…

Врач дернул щекой — то ли от раздражения, то ли тик у него.

— Вы не поняли, что с ней случилось нечто, о чем она вам не говорит?

Адель пожала плечом:

— Вы хотите сказать, что я упустила дочь?

— Я хочу сказать, что девочке нужна мать. И курс реабилитации от наркозависимости. Останьтесь с ней до завтра. Она, как оклемается, попробует сбежать.

— Доктор, я не могу. У меня самолет в восемь утра.

Седой и грузный стоял и смотрел, не отвечая.

— Это очень важная встреча, я должна лететь. На сутки всего. Вы присмотрите за ней?

Врач не ответил, пошел по коридору. Адель толкнула дверь в палату. Айко, казалось, спала. Адель подошла, приподняла одеяло. Вздрогнула: маечка не скрывала беспорядочные порезы — на плечах, на грудной клетке — старые и свежие. Адель протянула руку, коснулась белого шрамика возле ключицы.

— Доченька…

Айко отвернула лицо, уткнула его в подушку.

На суде Кристоф держался с таким видом, будто не понимал, как здесь оказался. Он основательно подзабыл события двухлетней давности, столько воды утекло. Сейчас он поступил в “Sciences Po”, университет, о котором можно лишь мечтать: это его первая настоящая победа, если не считать того, что Клоэ согласилась с ним спать. А тут ему тычут в нос этой подсобкой с велосипедами, да он забыл даже, как ее зовут, эту дурочку японскую. Ее из колледжа перевели, двоечницу. Не узнал бы, столкнись с ней на улице: волосы как пакля, серая какая-то, с такой в голодный год за сто блинов не согласишься. Только бы в универе слушок не прошел.

У судьи — старая баба с пожеванной физией — черная накидка, белая манишка, не кресло — трон. Рядом с ней за длинным столом еще макаки в манишках на тронах. Морды как на похоронах. Да ничего, мать наняла хорошего адвоката.

— Вы понимаете, почему оказались здесь?

Неуютно стоять перед этим столом, у макаки в манишке злобный вид.

— Э-э-э… нет.

— Вам приходило в голову извиниться перед истицей?

— Э-э-э… нет.

— Вы вспоминали о случившемся?

— Э-э-э… нет.

— Вы сожалеете о содеянном?

— Э-э-э… нет.

И тут японка пропищала: «Я во всем виновата, я виновата!» — с места, никто не спрашивал. Подумал — втюрилась, что ли?

— Вы его спровоцировали? — макака оживилась.

— Нет.

— Тогда в чем ваша вина?

— Я…

У адвоката глаза стали как монеты по два евро.

— Я… не знаю.

Видать, крыша поехала. Адвокат сказал, она снюхалась.

Адвокат чертов… За что ему бабки отстегивали? Присудили три года! Правда, два условно, и срок могут скостить за хорошее поведение. Гнить теперь из-за этой дуры! Прощай “Sciences Po”! Наорал на адвоката, он только отбрыкивался: за изнасилование несовершеннолетней пять лет дают, ты дешево отделался… Дешево! А Брюно вообще сухим из воды вышел — она в темноте его не разглядела, даже не уверена, был ли кто еще; да наркоманке веры-то нет. Сдал бы Брюно — но адвокат сказал, хуже может повернуться.

Когда суд закончился, подскочила высокая брюнетка, открыла рот, но мать напустилась:

— Что значит «виновата»? Перед кем виновата? Перед этим жлобом?

Да при чем тут жлоб. Не было бы жлоба, если бы ангел от нее не отвернулся. А без ангела — никакой защиты.

— Айко, что ты несешь? Бред наркоманский — ангелы какие-то. Курс лечения коту под хвост? Признавайся — нюхнула? Я из тебя душу выну…

— Простите… я хотела бы переговорить с вашей дочерью.

Брюнетка — из организации по помощи жертвам сексуального насилия. Она понимает, каково это: год терпеть унизительные допросы, выворачиваться наизнанку перед посторонними, доказывать, что не врешь, косые взгляды сносить… такое чувство, что снова насилуют.

— Ему мало дали, — брюнетка понижает голос. — Тебе нужна психологическая поддержка. Вот моя визитка. Приходи в наш центр обязательно.

Визитку взяла мать:

— Она сейчас к выпускным готовится. Если только уже летом…

Брюнетка пожала плечами:

— Думаете, в таком состоянии она сдаст экзамены?

— Этой истории больше двух лет. Можно ведь несколько месяцев подождать? Она безобразно учится.

И тут к матери подошла судья, отозвала. Брюнетка достала вторую визитку.

— Возьми. Звони, когда захочешь.

— Спасибо. Мне не надо.

— Тебе надо. Тебе надо заново научиться жить.

Посторонняя женщина будет учить ее, Айко, жить. Да еще и заново.

— Послушай, девочка. Хочешь, я тебе скажу, что с тобой происходит? — Брюнетка покосилась на судью, говорившую с матерью. — У тебя чувство вины. Ты презираешь себя. Чувствуешь себя грязной. Опустошенной. Ты как консервная банка, которую выпотрошили и выбросили. Ты одинока. И разбита — так, что не склеишь. Тебе кажется, люди носом чуют, что тебя коснулось насилие. Ты ненавидишь свое тело… Смеешься, разговариваешь… но тебя здесь нет.