осенью городской народ садится за упорный труд, чтобы изничтожить кипы бумаги — превратить созданную ценность в архивное ничтожество. Наступает рьяное время, и миллионы людей, плотно усевшись за письменные столы, стремятся удивить мир административной въедчивостью и проникновенной озабоченностью.

Вопрос о присвоении «Центроколмассу» всесоюзного масштаба, заглохнувший в летний период, снова встал во весь рост, и Родион Степанович толкался из учреждения в учреждение, чтобы кого-то расшевелить и чего-то проработать.

Десятки комиссий заседали по этому вопросу, высказывали пожелания, фиксировали личные мнения, требовали дополнительных материалов и углубленных мотивировок.

Центроколмассовский аппарат снабжал комиссии обильной пищей, и пищу эту пережевывали комиссии, как корова пережевывает жвачку. Жвачка не есть пережевывание клока сена, а всего лишь движение нижней челюсти. Если корова перестает шевелить челюстью, она теряет жвачку. Тогда корову взнуздывают веревкой, чтобы она нашла жвачку, иначе ей грозит смерть. Не пришлось ли бы взнуздывать комиссии, если бы они теряли жвачки, подобные центроколмассовским, и не наступила ли бы тогда смерть всяческим комиссиям? Но, увы! жвачка не может быть потеряна комиссией, ибо нижняя челюсть ее слишком развита и дает возможность жевать даже собственный язык.

Кроме обычной жвачки, Родион Степанович, как хороший хозяин, взнуздал комиссии твердым отрывком веревки.

«По добытым нами сведениям, — писал он дополнительные записки в комиссии, — периферия нуждается в координированном действии административно-руководящего центра, проникнутого единым целеустремлением и волевой твердостью. В деревнях появились разлагающиеся секты в виде всевозможных «бегунков», стремящихся к глубокому индивидуализму и сокровению от преследования властей. Нужна твердая скрепа, чтобы завершить дело: аппарат станет шурупом, ввернутым в голову организма, как некогда Брюс, сделавший человекоподобное существо из цветов, скрепив его простой булавкой. Стоило только вытащить из головы скрепу-булавку, как человекоподобное цветное существо рассыпалось. И нам, дабы скрепить организм, надо прошить его твердой волей — скрепить твердым шурупом, организовав «Центроколмасс» во всесоюзном масштабе. Только тогда будет организация прочна, и не будет ни «диких», ни «бегунков», ибо они исчезнут под организационным давлением».

Посвятив во все детали дела Егора Петровича, Родион Степанович один раз спросил его:

— А как бы ты ответил на такой вопрос: ревизор пишет, что он якобы не намерен был причесывать бюрократизм в нашем учреждении, так как от причесывания больше бывает растительность.

— А как же иначе? — возмутился Егор Петрович. — Он разве не знает, что каждый садовник ранней весной на деревьях веточки подстригает и причесывает. К примеру, акации: так ровненько подстригет, что любо-дорого посмотреть…

— Гмы… Это правда, — соглашался Родион Степанович. — Но он там насчет корня больше распространяется: говорит, что надо в корень глядеть…

— Вовсе дурак. Нешто корень обнажать возможно? Все дерево засохнет, росту не даст. За корнем другого порядка уход: почву вокруг его нужно окопать да взрыхлить. А затем поливать. А осень придет — окучивать надо. Вот как заботливые люди о корнях заботятся.

После ряда заседаний центроколмассовского актива служащие были успокоены и польщены — готовились воспринять всесоюзный масштаб. Учрежденская жизнь потекла плавнее, и никто уже не дрожал за собственную шкуру — о сокращении штатов не могло быть и речи.

Егор Петрович Бричкин продолжал прежнюю деятельность, и в его служебном положении ничто не изменилось. Однако в личной жизни произошли некоторые сдвиги. Как известно, Петр Иванович Шамшин до своего сокращения был неизменным советчиком Егора Петровича и составителем форменных бумаг, если эти бумаги исходили лично от Егора Петровича. Мужицкое практическое мышление оформлялось логической последовательностью, и обоюдное удовлетворение постепенно превращалось в личную дружбу. Но когда Петра Ивановича сократили, было суждено прекратиться и дружбе: Петр Иванович отмечался на бирже труда и не имел желания даже и в вечернее время навещать Егора Петровича, а Егор Петрович, придерживаясь мнения, что сокращают людей в виду их малой квалификации, тоже не считал нужным бывать у Петра Ивановича. И даже раз пренебрег его разумным советом — когда речь зашла о необходимости принять Петра Ивановича вновь на службу.

— Нет, друг, — сказал по этому поводу Егор Петрович. — Ты говоришь, что был моей правой рукой, — неправда: руки мои обе в исправности, а голова тоже в порядке. Руки твои половчее моих — не спорю. А дела-то у нас таким порядком шли: я топором рубил, а ты рубанком подстригал, чтобы, значит, глаже сходило. Рубанок-то, браток, без топора не обойдется, а топор и без рубанка проживет. Будет малость шершаво, да ничего.

После этого разговора дружба была потеряна окончательно, и на сердцах обоих остался неприятный осадок: Петр Иванович законно возненавидел топор, силившийся обойтись без рубанка, а Егор Петрович отбросил мысль о рубанке, старался заменить его подходящей вещицей, вроде фуганка или шершепки: приглаженный вид любил Егор Петрович и сам промасливал голову елеем.

В деле по приглаживанию мысли, изложенной на бумаге, исходящей лично от Егора Петровича, оказалась пригодной та рыжая делопроизводительница, которая трунила над Петром Ивановичем, напоминая ему об уроненном авторитете. Когда ее «рондо» впервые коснулось текста, изложенного Егором Петровичем, он осознал, что нужда в Петре Ивановиче окончательно миновала. В тот же день Егор Петрович отблагодарил рыжую делопроизводительницу взглядом, полным благородства, и назвал ласкательно:

— Вы — настоящая шершепочка!

Рыжая делопроизводительница, именовавшаяся Фридой Кольтман, рассмеялась и, не проникая в суть незнакомого ласкательного слова, была им заинтригована.

— Что значит слово «шершепочка»? — поинтересовалась она.

— Инструмент-с такой, — пояснил Егор Петрович, подчеркивая приставку «с», как вид некоего благородства. — Инструмент-с в плотничьем деле, который одновременно и гладит, и делает приглаженное поле волнистым. Как изволят быть волосы на вашей головке…

Фрида Кольтман лукаво засмеялась. Вечером, придя в свою квартиру, Егор Петрович думал о рыжей делопроизводительнице, и ему казалось, что раньше она бросала в его сторону прямые взгляды, и он им не придавал значения. Когда на берегу реки сидят несколько ловцов, закинувших свои удочки, каждый непременно следит за своим поплавком: заморгает чужой поплавок — нет того интереса, и усиливается интерес, когда заморгает собственный поплавок.

«Плотва, стерва, рыба хитрая, — думал Егор Петрович, — берется за бочок червяка, а не глотом, как дурашливый окунь».

«Однако и плотву изловить можно», — заметил какой-то внутренний голос.

«Ну да, можно», — подтвердил Егор Петрович, как бы отыскивая оправдание для своего легкомыслия: его поплавок тронула плотва — это он осознал и почувствовал.

«Седина в бороду — бес в ребро», — досадовал он, отгоняя от себя легкие мысли. Но увы, рыжая делопроизводительница вновь выступила на поле зрения: кудрявая головенка напоминала молодую яблоню, с которой в детстве Егор Петрович отрясал сочные плоды. Голубые глаза были похожи цветом на крыло голубки, приученной им в детстве клевать просо, насыпанное ему в ухо: клюв