голубка опускала глубоко, а уха не трогала. Маленький рот, пухленькие красный губки были похожи на куст клубники, уворованный в детстве из барского сада. От стройного тела, обтянутого платьем, исходил какой-то приятный запах, запах, знакомый Егору Петровичу: такой запах имело белье офицерской жены, когда это белье Егор Петрович, будучи в денщиках, носил в прачечную. Какое необъемлемое воспоминание сосредоточилось в одной маленькой фигурке!

«Клопсик какой-то, — решил Егор Петрович, — взял бы вот, посадил на ладонь, долбанул кулаком, и богу душу отдала бы».

И ему показалось, что рыжая делопроизводительница, действительно, сидит у него на ладони, сжавшись комочком. Вот он уже размахнулся кулаком, чтобы сплющить, но вдруг его сердце сузилось.

— Мужик! Ты хочешь раздавить дорогой камушек, — послышался внутренний голос. — Не силься. Дорогие камни режут стекло. В твоих руках — жемчужина. Возьми и сохрани ее, и будет тебе, мужику, большой почет.

Егор Петрович схватился за голову, теребил взъерошенные волосы, будто бы силился вырвать их с корнем.

«Штучка! Настоящая штучка, как офицерская жена», — подумал он, вспомнив о своих обязанностях денщика. Офицерская жена, втайне именуемая им «штучкой», в то время часто приходила ему на разум.

Рыжая делопроизводительница, напоминавшая по внешности офицерскою жену, снова появилась перед глазами, и Егор Петрович невольно прошептал:

— Милая!

Теперь ему казалось все доступным, так как если по-старому восстановить табель о рангах, то его гражданский чин оказался бы куда выше штабс-капитана, — чин, который имел муж офицерской жены.

Фрида Кольтман тоже много передумала в эту ночь: она много видела в жизни городских мужчин, и они порядком ей надоели.

— Все на один лад: галантны, вежливы и скользки, как ужи!

Столкнувшись с Егором Петровичем, мужчиной тучного и упругого телосложения, она почувствовала в нем какую-то новую силу и сочность.

«Крепко, должно быть, там бурлит кровь. Инстинкт звериный, ненасытный».

Мы не будем вводить читателя во все подробности, приведшие их взаимоотношения к известному концу: все признаки оказались налицо, чтобы совершилось неизбежное, и никакого чуда, предотвращающего ход событий, не произошло.

Фрида не ошиблась: кровь, действительно, бурлила в жилах Егора Петровича, как нефтяные фонтаны, а сила трепетала в мышцах, как у бешеного тигра. Он с легкостью взмахивал ее на руки, подбрасывал к потолку и ловил, а она, свернувшись в его руках, как кошка, взвизгивала и замирала от страха и умиления.

И когда она, утомленная и упоенная сладострастием, лежала в кровати, то чувствовала, что утомленность есть наисладчайшая услада, а не неприятная усталь. Он лежал возле нее, тяжело дышал и сопел, а она, разглаживая его бороду, шептала:

— Милый, назови меня «шершепочкой».

— Ха-ха-ха! Дурочка, — смеялся он. — Шершепочка — дешевый инвентарь, а ты слишком дорога. Жемчужина — вот кто ты.

— Ах, не люблю. Не называй — противно: так все меня называют. Назови же, милый, «шершепочкой».

Егор Петрович промолчал, так как думал над действительным именем Фриды, не зная, как его произносить.

— Милый, уедем с тобой отсюда. Уедем в лес, выроем землянки, и будет твоя «шершепочка» резвиться по зеленым лугам, а ты будешь меня догонять. Догонишь — подбросишь так высоко, — до самого неба. Уедем, милый, — говорила Фрида, прижимаясь к его груди.

— Ишь, чего захотела! — полушутя, полусмехом ответил Егор Петрович.

— Уедем, милый! — шептала она. — Уедем, славный. В городе душно, люди бродят, как тени, куда-то спешат. А там — мы с тобой, цветочки, кусточки и травка. Твоя сила, моя слабость, душистый запах и красота природы. Ах, какое прелестное сочетание! Поедем, милый!

Фрида кинулась на грудь Егора Петровича и стала осыпать его поцелуями.

— Поедем, милый! Жутко жить здесь. Бежим!

— Слушай, девка, — перебил ее Егор Петрович, — я доселе думал, что шутку ты порешь, а ты, дурочка, взаправду, знать, говоришь. Да нешто можно, ежели я скоро всю власть центроколмассовскую заберу. Да я всех в бараний рог согну, а тебя, может, личным секретарем сделаю…

Фрида замолкла. Она, размечтавшаяся о жизни в лесу, среди лугов, поняла, что этот мужик растопчет не только дар природы, но и ее личное существование.

Егор Петрович был поражен неожиданностью: Фрида вздрогнула, вскочила и, как дикая кошка, вцепилась ему в бороду.

— Фу, какая гадкая борода! Швабра!

Затем она соскочила с кровати и, облокотившись на стол, зарыдала.

— Гадина! Гадина! — вскричала она. — Ползешь, гадина, и своей тяжелой ногой хочешь раздавить и уничтожить человека. Прочь, вон отсюда!

Ошеломленный Егор Петрович ушел не сразу: он не догадывался, к кому относятся слова рыжей делопроизводительницы — к нему или к ней.

— Уходи же! — крикнула она в изнеможении, и только тогда он понял, что «уходи» относится к нему.

— Боже мой! — проговорила она, выпроводив Егора Петровича. — Как я ошиблась! Как я ошиблась! Я еще думала, что нравы простых людей не испорчены…

Утром Фрида не вышла на занятия, а вечером ее посетил Егор Петрович.

— Иди, иди обратно, — крикнула она, когда он только что показался в дверях. — Видеть не могу вашу бороду.

Егор Петрович видел силу этой маленькой женщины, страшился и одновременно радовался этой силе.

«С характером баба, — думал он, — с огнем. Страсть люблю таких баб».

Егор Петрович чувствовал, что, и в самом деле, по-своему он полюбил рыжую делопроизводительницу, но почему полюбил — до конца не додумался.

«Это прямо неизвестно. Рос парнем, на рыжих девок глаз не поднимал. Ни одного святого рыжего нет. А вот теперь грех спутал».

Слова Фриды о бороде немного угнетали его, и он ощупывал бороду.

— Взаправду жесток волос, — засвидетельствовал он, — а лицо у девки нежное.

И в первый раз в его жизни собственная борода не понравилась Егору Петровичу: она казалась не только жесткой, но и чрезмерно длинной.

На следующий день Егор Петрович не вышел на занятия, сообщив по телефону, что заболел, а между тем предпринял некие меры гигиенического свойства.

Вечером он пошел к рыжей делопроизводительнице на квартиру. Она, открыв дверь, не узнала его.

— Что, не угадала! — вскрикнул Егор Петрович и захохотал, обнаженный кадык его запрыгал. Оголенное лицо его было синим, причем на правой щеке виднелся рубец, по-видимому, порез парикмахерской бритвы. Усы и борода Егора Петровича оказались сбритыми.

Догадавшись, в чем дело, Фрида расхохоталась, и хохот ее был звонок и зловещ.

— Хи-хи-хи! Жорж! Жорж! Из деревенского Егора сделали городского Жоржа! Ха-ха-ха!

Созвучие слова Жорж потрясло какие-то устои, и пол закачался под ногами Егора Петровича. Закружилась голова, и ясно было, что он — как и библейский Самсон, поддавшийся коварству Далилы, — с потерей бороды потерял не только физическую силу, но и политическое значение.

КАМЕРА СВЕТОВЫХ ЭФФЕКТОВ