— В школе Ханны Пейн?

— Да.

— Не знаю даже, понравилась она мне или нет. Они уехали?

— Да. Жаль, что ты не успела познакомиться с моей подругой, но они торопились, — сказала Эдит.

— А как зовут твою подругу?

— Барбара Дэнворт. Мы последний раз виделись, когда я была твоего возраста.

— Мисс как-там-ее-зовут Ронни хотела, чтобы мы пошли на прогулку, но я сказала ей, что тут водятся змеи, а она ответила, что не боится змей, тогда я сказала ей: «Зато я их боюсь». Спорю, она в жизни не видела больших гремучих змей и никогда даже не слышала о мокассиновых.

— О чем еще вы говорили? — спросила Эдит.

— Ни о чем. Она спросила меня, сколько мне лет, и, когда я ей ответила, она сказала, что я выгляжу старше. Вот и все. Она еще сказала, что в Италии у нее есть потрясающая подружка моего возраста. Что мне до ее подружки в Италии? — Энн неожиданно умолкла.

— О чем ты задумалась? Она сказала что-то еще?

— О, она мне не понравилась.

— Не понравилась? Почему?

— Из-за того, что она сказала, — ответила Энн.

— Что именно? Скажи мне. Они уехали, и я уверена: они никогда больше не вернутся.

— Это не ее дело.

— Что именно?

— О, она сказала мне: «Знаешь, у тебя потрясающий передок». Знаешь, что такое «передок»? Вот здесь.

Девочка нырнула в воду и поплыла, и Эдит поняла, что Энн считает разговор оконченным.

Ирония заключалась в том, что эта пронесшаяся мимо угроза напугала Эдит ничуть не меньше, чем то, что могло бы произойти, и Эдит чувствовала, что понесла наказание — или подверглась угрозе, равносильной наказанию, — и это парадоксальной природы наказание было свыше. Если бы Всевышний решил назначить ей изощренное запоздалое наказание, то именно так бы он ее и наказал. Она вернулась с купания без отпущения грехов, которое, как она надеялась, ей принесет холодная вода, и радовалась тому, что Джо был сейчас далеко, потому что, будь он рядом, она скорее всего в панике во всем бы ему призналась. Ее не очень-то пугало то, что Джо ее сурово осудит, — он был снисходителен к любым отклонениям от нормы, поскольку благодушно полагал, что ему самому ни одно из них не свойственно. Но она всю жизнь избегала взрывов эмоций и неожиданных признаний просто потому, что полная откровенность была не в ее натуре. Почему ей не свойственна была полная откровенность, для нее самой не было тайной: она отдавала другим только то, что должна была отдавать, но в ответ ожидала большего. Признавшись в своих давнишних отношениях с Барбарой, она ничего большего в ответ получить не могла, так как Джо уже давным-давно ей признался, что, когда учился в старших классах частной школы, они с приятелями на виду друг у друга занимались мастурбацией. Она же в ответ на его весьма невинное признание ни в чем ему не призналась (и он принял ее притязание на непорочность за чистую монету). Теперь же, столько лет спустя, ее признание в романе со школьной подругой и в том, что роман этот длился целый год, дало бы Джо над ней преимущество, которого она всю их совместную жизнь старалась ему не давать. Он был мужчиной и ее мужем, и это признание, разумеется, даже теперь даст ему над ней власть, и она уже не сможет обладать им в той мере, в какой требует ее душа. Но больше всего Эдит пугало то, что может теперь случиться с Энн. Если по иронии судьбы из-за этой гадкой истории что-то произойдет с Энн, месть ее мужа будет столь же расчетливой и жестокой, сколь естественна и неистова его любовь к дочери. В эти последние годы стремлений к поставленной цели Джо, сам того не зная, заслужил у Эдит совсем иное, чем прежде, уважение. Поездки, беседы с новыми знакомыми, то, что он не сдавал позиций, — все это превратилось в повседневные хлопоты или по крайней мере воспринималось как хлопоты. Все это требовало от него усилий, терпения, доброжелательности и выносливости. И Джо, поставив перед собой цель, заставлял себя справляться поочередно со всеми задачами. Но если целью Джо станет наказание жены, он сумеет призвать на помощь те же самые резервы: свою энергичность и настойчивость, — и с их помощью измучит ее и добьется ее разрушения. Эдит радовалась (не испытывая при том чувства благодарности), что Джо был в Монтрозе, в безопасном удалении от ее вполне вероятной, вызванной отчаянием откровенности. Эдит знала, что к утру она уже придет в себя, но также знала, что ночь ей предстоит нелегкая. И у нее неожиданно появилось сумасшедшее, безумно непоследовательное желание поговорить с Ллойдом Уильямсом. Он был единственным человеком, с которым ей хотелось поделиться, но у благоразумной Эдит хватило благоразумия этого не делать.

Эдит уложила детей спать, дом погрузился в ночное безмолвие, и, оставшись наедине с собой, она задумалась над тем, не начинает ли побаиваться Джо. Если это действительно так, то Джо несдобровать. Эдит всегда относилась с подозрением и недоверием к окружающим, но никогда никого не боялась. Она была способна презирать людей, но при этом никогда никого не боялась.

На углу Кристиана-стрит и Мейн-стрит красному «фиату» Барбары пришлось остановиться на красный свет.

Пег Слэттери, пересекавшая Кристиана-стрит, обратилась к своей семнадцатилетней дочери:

— Посмотри на этих чудачек.

— Та, что помоложе, хорошенькая.

По усвоенной привычке Вероника Плейстед обвела взглядом лица прохожих, и единственным лицом, на котором она задержала взгляд секунды на две, не более, было лицо Маргарет Слэттери — само воплощение невинности.

Загорелся зеленый свет, и красный «фиат» тронулся с места.

Нельзя не отметить, что в те два года, что Джо разъезжал по штату, у него и Майка Слэттери, как выразился Майк, отношения были испорчены. Случилось так, что через несколько недель после того, как Джо в своем офисе указал Майку на дверь, Майк собирал деньги для партии. В клубе «Гиббсвилль» он увидел Джо и подошел к нему.

— Джо, я могу рассчитывать на ту же сумму, что ты дал в прошлом году? — спросил Майк.

— Ну конечно, Майк.

— А может, немного больше? — спросил Майк.

— Нет, не больше, но и не меньше, — сказал Джо.

И хотя в ту минуту они были наедине, они вели себя так, будто разговор их шел в присутствии посторонних.

— Спасибо, Джо. Я рад, что ты не обижаешься.

— Ничуть, — сказал Джо.

— Что ж, старым приятелям время от времени не грех и поскандалить. Это разряжает атмосферу, не дает ранам загноиться. Спасибо за взнос, и, если хочешь знать, я его за тобой уже записал. Это тебе комплимент. Только мелочный человек отказался бы дать деньги, а ты не такой.

— Спасибо, Майк.

— И я тебе не льщу.

— Конечно, льстишь. Но я не возражаю, — сказал Джо.

Хотя Майк Слэттери был парень сметливый и почти всегда правильно судил о людях, тем не менее кое-какие тонкости ему все же не давались. Он с готовностью признавал различие между ним и Джо Чапином. Он не пытался выставить себя светским человеком, неким аристократом с голубой кровью — тем, кем он считал Джо Чапина. Многие люди, оценивая Майка, забывали, что Майк жаждал не символов власти, а самой власти. Многие зря теряли время, пытаясь понять, чего хочет Майк, полагая, что он хочет того же, что и они. Майк, например, совершил намного больше поездок по штату, чем Джо Чапин, но его поездки были негласными, тайными, и своих целей он достигал на встречах в отелях, в офисах и частных домах, и они никогда не упоминались в газетах. Его шофер, Эд Маркович, в эти поездки надевал фетровую шляпу и деловой костюм. У Майка бывали автомобили самых разных марок: «паккард», «студебеккер», «кадиллак», — но ни разу не было автомобиля, типичного для политиков, — лимузина. Он всегда покупал седаны, и исключительно черные. Если только им не предстоял длинный путь и Майку не хотелось в дороге поспать, он всегда ездил на переднем сиденье рядом с Эдом, чтобы со стороны казалось, будто они не шофер и его хозяин, а два бизнесмена (и Эда, к удовольствию Майка, могли даже принять за владельца машины). Комнаты в отеле нередко снимались на имя Эда, а не Майка, и телефонные звонки почти всегда делал мистер Маркович. По рассуждениям Майка, работа сенатора штата давала человеку положение и титул, но этой работы хотели весьма немногие. Майк полагал, что человек, послужив в низшей палате законодательных органов, немедленно пытался выдвинуть себя в конгресс. Если же он довольствовался местом в «Ассамблее» штата, то либо был ленив, либо был вором. А поскольку именно Майк помогал людям получить место в «Ассамблее», у этих людей хватало разума или чувства благодарности не гоняться за той единственной должностью, которой хотелось Майку. И не было ничего постыдного в том, что Майк срок за сроком оставался на посту штатного сенатора. Однако власть, которой обладал Майк, не ограничивалась правом голоса в легислатуре[33]. Эта власть основывалась на его личных качествах: во-первых, на его слово можно было положиться, за исключением тех случаев, когда какие-то правила менялись из тактических соображений и эти перемены не подразумевали надувательства. Во-вторых, Майк умел убеждать и обладал даром придавать предмету обсуждения необычайную важность, и в дополнение к этому дару Майк, любивший поговорить с людьми, обладал определенной искренностью. В-третьих, Майк был общительным, любил пошутить, и хотя в его сердце не было места ни для кого и не для чего, кроме семьи и Церкви, умел создать иллюзию сентиментальности. В-четвертых, он был чистоплотным: каждый день брился, каждый день принимал ванну и менял нижнее белье, ботинки у него всегда были начищены, а речь ясна и благопристойна. Его мужские достоинства никогда не подвергались сомнению, но он ни разу не был замешан ни в какие истории с женщинами и за всю свою жизнь ни разу не выпил капли спиртного. Притом Майк не прочь был посмеяться над непристойными шутками и обладал знаниями бармена и готовностью приготовить любые спиртные напитки. В-пятых, он умел играть на рояле, обладал хорошим слухом и приятным тенором. В-шестых, у него была отличная память на лица, имена и числа, а если он чего-то и не помнил, то знал, где и как это можно было разузнать. И наконец, он прекрасно разбирался в людских намерениях, и его почти невозможно было провести. В жизни он был скептиком, однако обладал завидным терпением: он преспокойно выслушивал преподносимую ему ложь, выжидая, когда собеседник в конце концов проговорится и сам себя выдаст.