реке, ночью спят вполглаза, ибо саблезубые за каждым кустом, а в руках только раскаченный из пещеры камень да копьё с обугленным концом, да сам огонь, принесённый на ветке из синей грозы. И пусть всё кругом, сама природа молчит, что это именно так, что кони проданы и преданы знамёна, он, дядя Веня с его первобытным скорбным ртом, какому уже не до речей и лозунгов, а лишь бы корни жевать да глотать летящие ядерные стрелы, всей своей жизнью раскрылся до трагического излома и, сам того не постигая, обозначил: хищники рядом!

3

Волосяной петлёй, допустим, рыбу дядя Веня не ловил. Но уже весной, когда по быстрой полной Лене плывут куски последнего льда, а то похожие на огромные осиные гнёзда валки сухой травы, которую счесали граблями и вытряхнули в реку, мывшую высокий угор, дядя Веня объявлялся на берегу. В одной руке держал консервную банку с червями, нёся за отогнутую зубастую крышку, в другой – закидушку. Была она одна-единственная, с деревянным мотовильцем, истыканным крючками. Грузилом служила тяжёлая гайка наподобие той, какие во времена Чехова промышляли на железнодорожных рельсах «всей деревней», а нынче дядя Веня, недолго поискав глазами, отвинтил от своего ТТ-4 и сказал: «Лишняя!»

Основу дяди Вениной снасти составляла зелёная шерстяная нитка, вся в узелках. Когда ребятишки, пристраивая рядом свои кривые сосновые удочки, спрашивали, почему нитка, а не леска, дядя Веня спокойно объяснял:

– На леску деньги надо! А где их взять?

4

Как сейчас, стоит дядя Веня перед глазами, руку на сторону отведя, словно пашенный сеятель, но не бросает широким жестом окрест, а, наоборот, загребает к себе, выбирая из реки свою закидушку. Первые метры кладёт под ноги, а как только покажется рыба – перемещает нитку вниз по течению и сам следует за ней, медленно приближая к берегу. На лице такое напряжение, точно в руках у него, по крайней мере, конец невода.

Не беда, что чаще попадались пескари да ерши, потому что закидывал дядя Веня в заводь за бруствером, где ил и мёртвые водоросли, которые нанизываются на нить и скользят, спутываясь на узелках и поводках. Дядя Веня терпеливо снимает, стараясь не засадить крючок. Наживляет свежих червяков и поправляет тех, что оползли с жала.

Вот, двумя пальцами ущипнув нитку недалеко от грузила, раскручивает в воздухе зелёным колесом. Забрасывает почти нежно, боясь оборвать. Трепыхающуюся рыбёшку подхватывает в алюминиевую миску и дома варит в сковороде, заправив укропом, перистым луком и посолив из горсти.

Глаза у сваренных рыб выкатываются белыми дробинками. Из разлезшихся животов капает жир. Его вместе с присохшими к сковороде плавниками и кишками дядя Веня подчищает хлебной коркой и, растрепавшуюся и набухшую, полную тепла и наслаждения, проворно запихивает в рот.

5

Когда летом, в жару, прибегали купаться – и, конечно, именно там, где по случаю воскресенья уже с утра стояла закидушка – дядя Веня, промелькнув прежде в кухонном окне, обращённом на реку, хлопал калиткой на пружине и спускался под угор. Но никогда не кричал и не дёргал за волосы (хотя с рыбой от него «уплывал», наверное, и ужин), а молча сматывал свою снасть, подняв отсыревшее мотовильце к груди: спина гудела от сидячей тракторной работы, и мотать внаклонку было тяжко.

– Зачем ты её убираешь, дядь Вень?! – спросишь, дурак холёный, шелестя обёрткой бугристого «Сникерса».

– Дак вы же, ё-моё, всю рыбу расшугали! На ночь, может, поставлю… – насупит и тут же разгладит брови, в которых ни сединки, как весь дядя Веня – одна лишь загрубевшая молодость да сила косная, не умеющая саму себя выговорить. О, ещё вчера эта сила клокотала парусом, а нынче волочится, обдираясь о кусты, и вся надобность в ней – чтобы мучительно иссякала по закоулкам и никаких исполинов больше не поднимала в рост. Но поймёшь это с годами! А пока дядя Веня для тебя – неизвестная грустная жизнь, и лишь одно у вас на двоих – этот ветер в лицо.

6

Чем ещё позвать дядю Веню из памяти?

Был он черноволос и приземист, с внятным русским лицом, выбритым в любую пору и, судя по всему, чаще иступленными лезвиями «Спутник». Их мужики не выбрасывали, однажды разжившись новыми и уже заездив каждое, а складывали в бане на подоконник, и когда расходовали последние из пачки, а денег не было, – перетасовывали мыльные и склеившиеся, пробным надрезанием ногтя мобилизуя лучшие, и скоблились ещё неделю-другую этими лучшими. Но со временем и они переставали скашивать щетину и лишь изгрызали, как у дяди Вени, лицо, не срезая, а срывая редкие прыщики на подбородке, прожжённом тройным одеколоном и потому всегда красном, будто наветренном.

Руки у дяди Вени были с крупными уродливыми венами. Тяжёлые, комкастые, всё равно что выдавленные на разбитом шаблоне. Подними их, эти руки, на свет – и увидишь в ладонях ороговевшие мозоли от рифлёной головки рычага.

О том, что дядя Веня был трактористом, говорило и другое. Если его, пешего, окликали в дороге, он тормозил не сразу, а спустя сколько-то шагов после того, как окликнули, и непременно оборачивался весь.

В тёплое время, о котором речь, форсил дядя Веня в линялой футболке с наполовину сползшей наклейкой, или в простой ситцевой рубахе с подвёрнутыми рукавами. Из кармана рубахи, словно советский мандат, краснела надорванная с угла пачка «Примы».

Его обычной рабочей обувкой были кирзачи, а дома он переобувался в мягкие тряпичные тапочки, прошарканные до дыр, в которые были видны большие пальцы. В этих же тапочках появлялся на реке или сидел на лавочке за калиткой, накинув ногу на ногу.

А в сетку, с которой дядя Веня возвращался с пилорамы, при хорошем клёве ловился разве что хлебный кирпич, загрубевший за день лежания на прилавке, да банка просроченных консервов без этикетки.

7

Смута росла. На лесопилке, как и в стране, поменялась власть, и государственного служащего заткнули частником. Трелёвочными работами становилось всё труднее добывать кусок хлеба. Латаная-перелатаная закидушка если и подкармливала, то лишь с весны по осень, и то скорее мазала по губам. А жизнь всё больше походила на ту шерстяную нитку – страшно потянуть и оборвать…

И последний год или два своей жизни в посёлке дядя Веня, как многие наши мужики – не нацелено, но при случае, направляясь, скажем, в гараж – мышковал в канавах стеклянные бутылки с капроновыми пробками. За пробки торговцы палёной водкой, ещё не обзаведясь закаточными машинками, рассчитывались сигаретами «Прима» или «Луч»,