class="p1">О, мы глупо и злобно шутили, если Дядька тихо отворял дверь, но, топчась у порога, не знал, пройти ли самому или подождать, когда пригласят или прогонят. И вот в этом-то гнетущем молчании, в котором распяливал горло голодный комок, мы на всю катушку врубали из детской песенку «Ласкового мая»:

Дядя Миша, дядя Миша,

Ты мой дядя дорогой,

Неужели ты не слышишь,

Как ругают нас с тобой?!

Выждав первый куплет, с треском нажатой на «паузу» кнопки, когда на плёнку, словно на саму песню, наезжало резиновое колесо, Дядька сокрушённо, но строго говорил:

– Опять эту шарманку завели?! Вроде большенькие уже…

Зато когда включали на весь двор Высоцкого, подсоединив магнитофон к банной розетке, Дядька, сидя на крыльце, даже забывал курить, может быть, без особой любви слушая, как бард ревёт и стонет над посёлком, живёт, ужё мёртвый, в этом мире, в скупой памяти людей, всё и всех скоро хоронящих и отвергающих. Но в оконцовке, едва хрипота оседала, уползала обратно в серый от пыли динамик «Рекорда-92» и уже там шелестела дождём по сухим листьям, отображая ход тупой иглы по шепелявой пластинке, с которой мы списывали песни «по звуку», Дядька поднимал мокрые глаза и уточнял:

– Это же он пел: «Я коней напою, я куплет допою!»? Помню… – И было видно, что эта песня жила с ним, шагала с Дядькой в ногу, на пару, под одной дугой, стремилась в прах, пари́ла над пропастью по самому по краю. Но до самой гибели Дядька верил, что ещё немного – и кони вынесут, и не будет утренней дороги, и саней на белом снегу не будет, и ни колокольчиков, ни нагайки, ни ангелов с Господом, да ничего – не будет, не будет, не будет!

Нет, снег был – белый-белый снег Дядькиной жизни, Дядькиной смерти. Он пошёл с вечера, и к утру заштриховал лес, луг, красный яр, щербатые берега реки, опустевший Дядькин осинник с неотысканными грибами, кладбищенские оградки в поле за селом. Всё вокруг обросло кружевным и праздничным, как детский сад с весёлыми криками и ножничным клацаньем украшают перед Новым годом салфеточным инеем. И даже воздух почистился с выпавшим снегом, как будто его отцедили, как простоквашу, отбросив на марлю вязкие комья. Белый-белый мир! Чётче следы человека, чернее шарк метлы и две полосы отпотевшей дороги. Чутче рожденье, больнее уход. Скакнёт синица на рябиновую ветку – белый пепел. Качнёт ветер телефонный провод – белый прах. Потом – белый саван, белая Дядькина рубашка, белый рис кутьи и впалая, ещё нетронутая снегом чернота могилы, всё разметающей под этим небом, кроме груды ломов и лопат, кочующих с мест последних погребений в печальной эстафете.

16

Накануне Дядька торговал двумя старыми косами, вырученными за какую-то шабашку. Его скоробило, как берёсту на огне: вечером пожарил на свином сале картошку, а шкварки на ночь вынес со сковородкой в предбанник; утром сглотал, обвитые плёнкой жира, и сдуру запил из бочки. Всё в нём встало колом и ничего, кроме горячего чая, не принимало. Самого Дядьку, наоборот, безобразно выгнуло: голова и плечи подались вперёд, а живот всё равно что прикипел к позвоночнику. Руки упали, не нужные больше ни для чего, кроме сворачивания пробок и шараханья по карманам: ни курева, ни денег у Дядьки теперь никогда не было. Ноги подогнулись, упёрлись коленками одна в другую: сыграй с этой костлявой громадой в лапту – и рассыплется человек, как спичечный, у которого деревянные суставы приварены сгоревшими серниками.

И так-то он семенил на окривевших ногах, руками, будто ветками, нависая над землёй. Жил он по-прежнему в бане, которую строил года два, и сладил что-то милое, с окошком на восход. Старуха, которая всё чаще болела, вытурила сожителя бесповоротно: «Проваливай в свою берлогу!», а дверь в дом даже днём держала на заложке.

Банную лавку Дядька превратил в стол. Ночью спал на полу, постелив матрас, под которым лежала в сборе тулка, найденная на сенокосе, но уже с укороченными прикладом и стволами. Днём шатался в поисках работы, быстро уставал, отдыхал на бетонной плите у магазина, протянув ладонь. Действо это, эта пустая рука резали взор деревенских. И так это, правда, было дико, что сидел не старик, не калека и ждал милостыньку!

И Дядьку никто не жалел. Женщины плевались:

– Всем трудно живётся! Чё, ты один такой?!

Мужики материли: – Да ты совсем, Мишка, придурел! – И, дав закурить, без оглядки уходили, боясь, что начнёт просить на водку.

Мы прятались от него в проулке, если нас отправляли за хлебом, и очень стыдились этого прилюдного позора. Но ещё одно, Господи, оправдывало его, когда и обелить-то, казалось, было нечем: подав горстку, он всё ж таки отводил голову и закрывал виноватые глаза, как будто хотел убедить всех и сам увериться в том, что рука-то хотя и его, а вот попрошайничает-то она помимо его воли.

Об удах он в ту осень даже не помышлял. Пешню, которую выковал покойничек Лёха-кузнец, не то утопил, не то пропил. Лопату где-то посеял, и лёд, на махах ломящий в Лене, уже застекливший берега, ничуть не волновал Дядьку. Да и его промысловые места уже застолбили за собой расторопные мужички, сразу исключив Дядьку из оборота. Он и сам погнал себя из жизни очертя голову, и давно переступил заповедную крайность: ел, торопясь, из чашки, которую Старуха наполняла вчерашними кислыми щами и выставляла на крыльцо – для щенка. Но и этой даровой манне не нарадовался: Старуха стала кормить собачонку в сенцах…

И вот он стоял с косами на плече, как сама смерть. Был осенний вечер с дождём и ветром. За косы он получил на водку, а на закусь – буханку хлеба, которую поспешно затолкал за пазуху, и уже повернулся на своих косоньких ногах.

– …Ты опять загулял, Дядька?!

Мотыляет головой, ищет этот голос в черноте вокруг себя. На небритом лице, притемнённом крылечным козырьком, лучится улыбка, общее человеческое довольство за трепет к его судьбе.

– Щас баню направлять пойду! Веник у меня есть: окля-я-ямываться надо… Окля-ямываться!.. – заверяет-заклинает, уже просветлённый и оттого какой-то весь поздний, предзимний, и в его голосе много вьюги и прощальной хрипоты. – Это… – шмыгнув шпингалетом, оттуда, из своего сумрака, сверкая глазами, Дядька под конец разгадывает секрет. Он передаёт его, наследованный от отца, племяннику, далёким приветом от деда внуку, служа меж ними двоими живым переходником, потому что самому Дядьке, закончившемуся на себе, не на кого переложить это круговое поручительство, некому посвятить бренное земное