Вот на этой исторической основе и прямо из этой внутринаучной свары и рождается новая биопсихология:

«Последние десятилетия научных исследований в биопсихологии представляют собою собственно историю этой войны, на пепелище которой возникает наконец вполне объективное, чуждое сторонним влияниям, направление, в своем собственном методе и биологическом материале, ищущее своих специальных законов в области явлений сравнительной психологии» (Там же, с. 41).

Отличие новой биопсихологи, как это уже можно было понять из сказанного ранее, было в том, что она старалась слиться с социологией и культурно-исторической психологией. Я пропущу четыреста страниц биологии и зоопсихологии и сразу перейду к последнему разделу, который хоть как-то относится к человеку. Называется он «Объективный метод биопсихологии в вопросах психологии человека индивидуальной и коллективной». Предполагаю, что писалась вся книга ради него. Во всяком случае, во Введении в нее Вагнер привел заявление вице-президента международного конгресса психологов (Рим, 1905), которое выразило основной порыв, двигавший психологами того времени.

«Только ясное и полное знание человеческой психики даст нам возможность установить рациональные правила воспитания и усовершенствования человека; только оно одно может служить надежным фактором— руководителем эволюции человечества на пути к лучшему будущему, к его моральному усовершенствованию как изолированного, так и социального индивида» (Вагнер, с. V).

Не кажется ли вам, что это то же самое, что двигало Оствальдом?

Вагнер далее объясняет, что счастья без изучения животных предков нам не видать. Возможно, он и прав. Но уже в начале прозвучало упоминание «социального индивида». И самое поразительное, вся книга Вагнера закончится словом «социологии». К чему ты пришел, то и было твоей целью… Биопсихология направлена на то, чтобы воздействовать на общество. Зачем? Если судить по тому, что Вагнер принял революцию и советский строй, затем же, зачем это было нужно и марксизму. Но вот как он выходит на социологию, я, признаюсь, не понимаю.

Сопоставления «поведения» животных (если понятие поведения вообще применимо к животным) с поведением человека встречаются в тексте его зоопсихологических глав. Но они относятся к зоопсихологии. А вот последний раздел, вроде бы посвященный психологии человека, в действительности весь такой же зоопсихологический и рассказывает о материнстве. Как видит Вагнер, тут законы зоопсихологии нарушаются, потому что только у людей матери способны прерывать беременность и вообще избавляться от плода или ребенка.

Опять какое-то нарушение механической непреложности законов!..

Сам этот раздел неинтересен и слаб, будто большая книга закончилась на фальшивой ноте. Возможно, настоящее исследование психологии разворачивалось только в следующем томе. Но вот что касается социологии, она появляется в первом же абзаце этого раздела:

«Субъективная биопсихология, как мы видели, привела к тому, что исследователю в области психологии человека и социологии пришлось черпать материал из истории, рассказанной людьми, как они бы думали и рассуждали, если бы стояли на месте животных, быт которых описывали; монизм “снизу” в области психологии и социологии привел одних к признанию везде одного только автоматизма, а в других— к признанию, что между социологией и биологией нет такой связи и зависимости, которые обязывали бы идти к познанию первой при участии последней.

Объективная биопсихология…… учит, что познание человека, ни как индивидуальности, ни как члена коллективности, невозможно без знания законов биологии вообще и биопсихологии в частности. …Биопсихология может быть источником научного знания лишь в том случае, если история жизни животных рассказывается ими самими, а не измышляется их бытописателями» (Там же, с. 377–378).

За этими не совсем понятными словами скрываются такие же боевые действия, как за рассказом о монизмах сверху и снизу. В данном случае это война социологов за то, чтобы свести свою науку к биологии. Не буду рассказывать о всяческих диких попытках социологов приписывать человеческие чувства пчелам или страсть к рабовладению муравьям. Просто приведу несколько примеров этой свирепой бойни из книги Вагнера. Сначала о попытках выводить понятие государства из жизни простейших.

«Я не буду говорить о той полемике, которая возникла и до сих пор еще не закончилась… между сторонниками и противниками воззрения на государство, как на организм…

Укажу лишь на одну характерную черту в аргументации сторонников воззрения на государство, как на морфологический организм. Для подтверждения и уяснения этой идеи они берут среди морфологических организмов не один какой- либо их тип, а разные: такие, которые в каждом данном случае оказываются более других подходящими для требуемой аналогии, вследствие чего, в конце концов, государство сопоставляется с несуществующим и фактически невозможным организмом.

Одни говорят нам, что для установления сходства между государством и организмом самыми подходящими являются наиболее элементарные из последних… Это колонии одноклеточных организмов, каждый из которых живет сам за себя, без физиологической связи с соседними организмами, если не считать того, что составляющие их индивиды (клетки) помещаются в общем для одной их колонии, инертном веществе, едва ли имеющем основание называться живым, в полном смысле этого слова.

Так вот, по мнению некоторых авторов, нечто подобное представляет собою и общество» (Там же, с. 233–234).

Другие социологи сравнивали общество с колониями все более сложных существ, вроде полипов и мшанок. Не пропустил своей возможности увязать социологию с биологией и наш знакомый специалист по моллюскам Жан Пиаже.

«Четвертые (Пиаже, например, в Revue internationale de sociologie) считают возможным сравнивать общество уже не с колонией, а с одиночным низшим (непременно низшим) организмом, например, гидрой» (Там же, с. 237).

Конечно, Вагнер не против использования биологии и биопсихологии в нуждах социологии, просто это надо делать не так, как делают психологи. И сколько бы я ни сторонился самого Вагнера, когда он заменяет душу на нервные узлы, с его оценкой социологического движения начала двадцатого века я полностью согласен. Вот итог социологических усилий к тому рубежу, на котором рождается культурно-историческая психология:

«Уже один этот прием “сравнительного изучения” социального организма с организмами морфологическими, взятыми на выдержку, без особых комментариев, свидетельствует нам о ненаучности метода в решении задачи…

Я вовсе не хочу сказать этим моим утверждением, что законы биологии, управляющие жизнью морфологических организмов, с законами, управляющими жизнью общественных организаций, ничего между собою общего не имеют: есть много точек соприкосновения, есть много аналогичных черт, есть признаки почти тождественные; я хочу сказать лишь, что, несмотря на элементы сходства, явления эти все же глубоко различны между собою и по своему генезису, и по своей внутренней природе, вследствие чего отождествляемы быть не могут, с такою простотою по крайней мере, с которой это делают авторы.

Так отразилось в социологии учение физиологической школы сравнительной психологии» (Там же).

Прекрасная и точная оценка. К сожалению, при переходе к