мы не стали: слишком хотелось пить. Мы сделали по глотку, и мучительное чувство вспыхнуло с новой силой, словно в горящем доме открыли форточку.

Я потребовал надеть маски, и мы пошли на юг, двигаясь без спешки, тщательно избегая открытых мест. Поначалу казалось, что боль в ноге действительно прошла, но скоро она вернулась: в сустав словно насыпали битого стекла. Я сделал костыль из раздвоенной сосновой ветки, что отчасти помогло, но ещё сильнее снизило скорость. Ритм задавала Кэрол: она уходила вперёд, возвращалась, требовала отдать ей рюкзак.

— Постой, — сказал я, опускаясь на ствол поваленной берёзы. — Перекур.

Кэрол велела снять ботинок и долго рассматривала мою лодыжку, которая приобрела буроватый оттенок. Её руки приятно холодили.

— Это перелом? — спросила она с тревогой.

— Думаю, просто растяжение.

— Тебе сильно больно?

— Дойду.

Я достал свой смартфон и немного зарядил его от фонаря, но помогло это лишь едва: индикатор был в красной зоне. Я старался запомнить карту, вглядывался в неё, закрывал глаза, изучал светящийся отпечаток на обратной стороне век. Эта зона теперь кажется бесконечной, словно расширяющаяся вселенная. Когда мы изучали эту же карту в Магнитке, всё было в шаговой доступности: вот Кыштым, вот нужное место. Теперь же я видел массу мелких деталей, болот, оврагов, русел, препятствий. Зона расползалась отвратительной кляксой. Так бывает во снах: идёшь, идёшь, а выйти не можешь.

Я вспомни ту ночь в Аргуне. Тогда ведь тоже было ощущение, что она продлится вечно и рассвет не наступит. Но он наступил: законы природы сильнее законов военного времени. Многие потом говорили, что, в сущности, это был скоротечный бой. Конечно, если сравнивать с битвой за Москву, он был ничтожен. Со стороны всё кажется не таким уж великим, а значит, на любую критическую ситуацию полезно смотреть как бы издалека. Что я расскажу о своих злоключениях года через два? Подвернул ногу, остался без воды, пару суток выбирался из зоны. Ничего особенного. Даже скучно.

— Идём! — скомандовал я.

Но усталость и боль всё же давали о себе знать. Мы утратили осторожность, всё чаще пересекая открытые места по прямой. Пару раз где-то сбоку пролетал вертолёт, но дронов мы больше не видели.

Часам к девяти утра мы вышли к высохшему болоту, покрытому длинноволосыми болотными кочками: казалось, здесь закопали множество седых хиппи. Кэрол осторожно потыкала их пышные шевелюры и заключила: сухие. Идти на костыле через них оказалось сущим мучением, и в какой-то момент я оступился, припал на ногу, и боль прожгла с такой силой, словно я налетел на гвоздь.

Я сел на кочку и вытянул ноги.

— Отдохнём, — предложил я, но Кэрол замотала головой: место ей категорически не нравилось.

Она помогла мне вернуться в берёзовую рощу и привалила к шершавому стволу.

Болото разбудило мысли о воде. Оно похоже на нас, такое же пересохшее. А скоро начнутся обмороки…

Я смотрел на облака и думал, что есть в них какая-то издёвка. Ведь облака одинаково жизнерадостные, где бы ты не находился. Небу плевать на твои мучения. Оно улыбается всем подряд и плывёт по своим небесным делам.

— Кать, а тебе в самом деле нравится жить по паганским обычаям? Тебе, может, неприятно слышать, но большинство людей считают паганов придурками, сектой…

— А вдруг через сто лет выяснится, что придурками были они сами? — спросила она.

— Может быть. Но ведь в вашем учении нет ничего нового. Вы луддиты, руссоисты, из века в век пропагандируете возврат к природе и жизнь в пещерах. А прогресс идёт и плевать хотел на ваши сантименты.

— Ничего такого мы не пропагандируем, и мы не против прогресса, — возразила она. — В пещеры люди скорее вернутся из-за вас, когда вы загоните их туда своей войной.

— Ну, и в чём же ваша идея? В аскетизме? В ритуалах?

Она задумалась:

— Наверное, в том, что любое живое существо должно находиться в равновесии со своей средой и с самим собой. И если нарушить это равновесие слишком сильно, то просто вымрешь. И не важно, что это за среда: лес или город, в восемнадцатом веке или в двадцать втором, с компьютерами или без них. Мы не бежим от города, мы просто стараемся сделать его лучше.

— Мы тоже.

— Нет. Для вас город, вся эта область — это не дом. Это ваш ресурс. Вы всё превращаете в ресурсы, даже людей, их здоровье, их жизни.

— А человек с какой-то точки зрения и есть ресурс. Не согласна? У вас курс экономики разве не читают?

— Да, человек иногда может быть ресурсом, но если относиться к нему только так, он перестаёт быть источником идей, мыслей, вдохновения, любви. А других источников у нас нет. И если люди становятся ресурсом, всё превращается в мертвечину.

— Мы берём ровно столько, сколько нужно.

— Вы берёте, пока можете брать. Это ваш уральский догмат: всё богатство существует только ради нас. Вы истощаете одну жилу, ищите другую, захватываете её, истощаете и снова, и снова. Вы и есть Орда.

— Оригинально, — ответил я. — Как ты всё перевернула: мы и есть Орда. Мы есть чёртова Орда…

— Я образно.

— Да я понял.

Кукушка отсчитывала время тройными переливами.

— Катя… — позвал я. — Мне тебе кое-что сказать надо.

— Что? — насторожилась она.

Я чувствовал её дыхание где-то рядом со своим ухом.

— Иди дальше одна.

— Что?!

— Ты же видишь, мне не дойти. Ты не спорь. Иди давай. Если поймают, скажи, что сбежала от меня. Тебе ничего не грозит. Самое большое — штраф. Иди. Лису привет.

— Да ты что? — она стояла передо мной. — А с тобой что будет? Ты же тут умрёшь от жажды.

— Не умру я! Найдут быстрее. Кать, да мне всё равно не выбраться.

Она вцепилась мне в локоть:

— Вставай. Давай, давай! Я тебя не оставлю.

— Нет. Бесполезно. Я отработанный ресурс. Только лишнюю радиацию получишь.

— Ты с ума сошёл? Ну-ка вставай!

Я нехотя повиновался. Она попыталась подсадить меня, закинув руку себе