– Поедемте со мной в Москву, – сказал он. – Я приехал только за вами. – И добавил быстро, чтобы она не успела возразить: – Если вы волнуетесь за доктора… С ним здесь ничего не станется. Это действительно было недоразумение, ошибка заезжего хвата. На вашего Цейтлина весь минский истеблишмент молится, чтобы лечил их драгоценные желудки и нервы. – Он замолчал. Горло его судорожно дернулось. Потом произнес: – Вы правы, мне противно находиться с ними рядом. Не позднее как через месяц я буду за границей. Поедемте со мной, прошу вас.

– Продолжите работать на них в Европе?

– Вас это никак не коснется. Чем угодно готов поклясться.

Она не могла больше видеть в его глазах то, что видела в них сейчас.

– Ты обманываешь себя, Сережа, – чуть слышно проговорила Вероника. – Ты так хочешь меня убедить, что и себя готов обмануть.

Его рука, лежащая на лестничных перилах, побелела так, слово ее перетянули жгутом.

– Я тебя так люблю, что готов еще и не на это, – белыми же губами произнес он.

– Но ты слишком умен, чтобы себя обманывать. – Ей пришлось собрать все свои силы, чтобы ни руки его не коснуться, ни губ. – Не знаю, какой случай тебя с ними свел. Но они тебя уже из своих лап не выпустят. И избивать вынудят, и убивать. И оправдание ты этому для себя найдешь. А я не найду. Никогда. Ни для тебя, ни для себя.

Она понимала, что он вглядывается в нее так пристально, потому что видит каждую ее черту ясно, как и она видит его черты, весь его облик.

Он врезается сейчас в ее сознание, в ее память, в нее всю. И это единственный способ, которым он может остаться с нею. Единственное, что не разрушит ее и что поэтому для нее возможно.

Когда за Вероникой закрывалась дверь парадного, она не слышала ни движений Сергея, ни даже его дыхания. Но весь он был в ней, теперь уже навсегда, навечно, это она знала.

«Может быть, потом это сделается не таким острым. Перестану просыпаться в слезах. Буду работать. Жить день за днем. Буду спокойна и даже счастлива одна».

Все это – работа, будняя жизнь – могло сложиться в будущем так, могло иначе.

И лишь одиночество, бескрайнее, безграничное, было ей обещано наверняка и навсегда.

Глава 22

Алеся проснулась в кромешной темноте. Что ночь, было понятно, но вдруг она подумала, что это может быть уже следующая ночь, и похолодела: а на работу? Ни разу в жизни не проспала!

Но уже через мгновенье в ее сознании прояснилось все, что было перед тем как она заснула. Алеся замерла, прислушиваясь. Тишина была такой же кромешной, как темнота.

– Ты здесь? – спросила она.

– Да.

Женин голос звучал ясно, будто он и не спал. Да и не спал, наверное.

Алеся провела рукой рядом с собою – его не было.

– Ты на полу сидишь, что ли?

– Ну да.

– Почему?

– Удобнее, чем на стуле. А больше здесь и сидеть не на чем.

– Так лег бы на кровать, ну что ты, в самом деле!

– Твой альтруизм безграничен.

Она расслышала усмешку в его голосе и сказала, отодвигаясь к стене:

– Ложись, я подвинусь.

Женя лег на край кровати. Глаза привыкли к темноте, и Алеся различала теперь его профиль. Ей показалось, что он очерчен резкой световой, даже люминесцентной линией. Но такого не могло быть, конечно.

– Откуда ты узнал, где я? – спросила она.

– От соседки.

– Она же в другом месте теперь живет.

– Сестра ей позвонила. Спросила твой новый адрес.

– Странно, что Рита сказала.

– Ничего странного. Мы с ней с детства дружим. Еще когда к бабушке приходили в Большой Козихинский.

– Я думала, ты в детстве там и жил.

– Жил в Подосенском переулке, – сказал он. И почувствовав, наверное, как дрогнули пружины кровати, спросил: – Что ты?

– Нет, ничего. Просто… Это все очень странно.

– Что именно?

– Какие-то необъяснимые совпадения.

– Ничего необъяснимого нет. Просто мы можем не знать объяснения. Любой позитивист подтвердит.

– Спасибо тебе, – вздохнула Алеся.

– За позитивизм?

– За то, что того маньяка вышвырнул.

– А он маньяк? Мне показалось, просто храброй воды выпил.

– Может и так. Который час, не знаешь?

– Половина шестого. Посмотрел, когда шторы задергивал. – Алеся не спросила, зачем он задергивал шторы, но Женя как-то догадался, что это показалось ей непонятным, и пояснил: – Светлеть начинало. Подумал, что это может тебя разбудить.

– Мне к восьми на работу.

– Тогда поспи еще.

– Усну и не проснусь.

– Совсем? С чего бы?

– Вовремя не проснусь.

– Я тебя разбужу, не волнуйся.

– Ты сам поспал бы.

– Тем более не волнуйся.

В темной тишине их молчание казалось материальным.

– Жень, – наконец проговорила Алеся, – ну скажи хоть что-нибудь.

– Да я уж наговорил тебе…

Он вздохнул виновато. Она удивилась – никогда не слышала у него такой детской интонации, и не в голосе даже, а во вздохе.

– Когда наговорил? – спросила она.

– В вагоне.

– Да ты же мне там и не говорил ничего!

– Вот именно. – Он помолчал, потом добавил: – На твоем месте я меня шибанул бы сейчас чем-нибудь по дурной башке.

– Ты потому так неподвижно лежишь? – улыбнулась Алеся. – Боишься, что шибану?

Женя взял