Это был Макар Семенович Донцов, тот самый водитель, которыймесяц назад вез ее из аэропорта в гостиницу. Только сейчас его желтые,ястребиные глаза смотрели невесело.

– Видишь, какие дела… – проговорил он, кивнув в сторонуполуразрушенного дома. – Пришел проститься. Завтра технику нагонят, сноситьбудут. Со дня на день собирались, да Марина Ивановна со Ждановским мешали, ну атеперь… Теперь все!

– Что здесь случилось? И где теперь Марину Ивановну искать?Я сегодня вернулась из Олкана, от Павла, пришла вот…

Донцов поглядел удивленно:

– Да ты что? Так и не повидалась с ней?

– Нет, я тогда сразу уехала.

Донцов вздохнул:

– Теперь уж не повидаешься.

– Марина Ивановна переехала? – спросила Рита с тревогой.

– О Господи… – вздохнул Донцов. – Пашке-то я телеграммуотбил позавчера, как все это случилось. Видать, еще не получил.

– Не получил, – подтвердила Рита. – До моего отъезда телеграммыне было. Где Марина Ивановна теперь живет? Где вы живете? Дом-то разрушен!

– Мы на новую квартиру еще две недели назад переехали. Вонтам, на Вокзальной, сразу за баней, – махнул Донцов рукой. – Здесь, поЗапарина, каменные дома ставить будут, ну а нас хотели первыми снести, чтобосвободить школьный двор. Чтоб попросторней детишкам, значит. Спортивнаяплощадка, то да се… Не хотелось переезжать, хотя в квартире новой и водагорячая, и ванная, и газ, и отопление, и всякое такое… Аграфене, жене моей,жалко было курятника, сада-огорода. А, ладно! – Он снова махнул рукой, на сейраз отчаянно. – Давай-ка посидим вон на крылечке – в последний раз.

Он провел Риту к высокому, серому от дождей крыльцу, околокоторого валялась опрокинутая собачья будка. Дверь с цифрой 4, выходившая накрыльцо, была заложена доской, а окна в голубых наличниках стояли нараспашку, свыбитыми стеклами.

– Э-эх! – Макар Семенович опустился на ступеньку, закурилзнакомый Рите «Беломор», уставился сквозь дымок на огромное дерево счерно-коричневой слоистой корой невдалеке от крыльца. Чуть выше земли стволраздваивался, и Рите вдруг остро захотелось забраться в развилку и постоятьтам, касаясь ладонями, и телом, и щекой шершавой коры, которая на взглядпочему-то казалась теплой.

– Что это за дерево? – спросила она. – Кора черная, а листьякак у березы.

– Она и есть – черная береза, – рассеянно ответил МакарСеменович. – Только на Дальнем Востоке растет, больше нигде…

Он вдруг вскочил, отшвырнул недокуренную папиросу, в двашага преодолел расстояние между своим крыльцом и обгорелым. Там валялось что-тосинее, какая-то тряпка. Макар Семенович схватил ее, но потом скомкал и швырнулза стену, в глубину полуразрушенного жилья. Вернулся, тоскливо поглядел наРиту.

– Маринина одежонка. Китайская. Она ее из Харбина привезла.Я таких халатов, когда в Маньчжурии был, много видел на тамошних бабах…

Он опять достал пачку своего «Беломора», вытащил папиросу,прикурил.

– Знаешь, не могу смотреть, когда бабья одежда валяется. Такдушу и скручивает…

Рита снова хотела спросить, где Марина, что здесь произошло,но Макар Семенович начал вдруг рассказывать:

– Я в тридцать седьмом году работал шофером в госпитале, вокружном, военном… Сначала-то при штабе ДВО был, командование возил, а потомбрата моего старшего, Назара, арестовали за то, что в царской и в белой армиислужил. Я, значит, в красной, а он – в белой… У сестры моей двоюроднойкалмыковцы свекра в стоге сена сожгли за то, что он был секретарем сельсовета,а батяню ее, дядьку моего, красные к стенке приткнули… Такое бывало, бывало…Сплошь и рядом бывало! В общем, когда побили белых, Назар вернулся в нашудеревню Вяземскую и начал себе тишком землю пахать. Думал, отсидится. Нет, неудалось. Его взяли – так и сгинул невесть где. А уж когда культ личностиразоблачили, я начал искать концы и получил бумажку: умер, мол, от сердечнойнедостаточности. Тогда всем так писали.

Рита мрачно кивнула, вспомнив Александра Русанова и егоучасть.

– Так вот из-за брата Назара меня от должности отставили,однако начальство мое прежнее мне помогло, – продолжал Макар Семенович. – Иустроился шофером в госпиталь. А Грушенька поваром в детсад пошла, тоже ввоенный. Жили мы около самого госпиталя, на улице Истомина, в домах, где и дореволюции врачи селились. Аграфена моя красавица была. По соседству хирург жил,Благовидов, так его жена, бывало, при виде Грушеньки все восклицала: «Русскаякрасавица! А если бы ее еще и одеть…» Ну, во что мы одевались, ясное дело… Усамой-то Благовидовой платья были нарядные. Помню, халат был с жар-птицами,красоты необыкновенной, оранжевый, огнем горел, в таком халате что в пир, что вмир, что в добрые люди. Врачи вообще хорошо жили, а уж военные… И вот как-тораз просыпаемся мы среди ночи – шум во дворе, машины гудят, голоса какие-то. Яподошел к окну: стоят «воронки». Все, говорю, Грушенька, вот и до менядобрались. Думал, из-за брата, из-за Назара… Смотрели мы друг на друга ипрощались – и с плохим, и с хорошим, и с горем, и со счастьем. Да только никтов нашу дверь не стукнул. Зато из других квартир, где врачи жили, увели всех.Когда «воронки» отъехали, выглянули мы в коридор: все двери стоят опечатанные,бумажками заклеенные. А у крыльца, в грязи, – халат с жар-птицами… Ну и с техпор я как увижу женскую одежду брошенную, так и вспоминаю тот халат и ту ночь…Понимаешь?

Рита кивнула, хотя Макар Семенович на нее не смотрел иответа не ждал.