— У меня тоже, — серьёзно сказал он. — Поэтому больше никогда не зовите меня «мистер Фредерик».

— А я и не звала никогда. Вы, Джеймс, слишком молоды, чтобы кто-то звал вас мистером, — засмеялась Бонита.

Я вспомнил этого парня — это был командир конфедератского конвоя. Тогда он был в камуфляже, шлеме и увешанный снаряжением, а теперь в лёгких светлых брюках и бледно-жёлтой рубашке «поло» выглядел совсем по-другому.

Джеймс тоже не сразу меня вспомнил, и по тем же причинам. Договорившись прогуляться к реке после ужина, мы расстались. Джеймс тоже был с девушкой и не хотел оставлять её за столом одну надолго.

— И с каких это пор ты стала миссис Ярцев? — поинтересовался я у Бониты. — Это ещё заслужить надо, пары ночей для этого не хватит.

— Поздно! — ответила она решительно. — Я получила это право с записи в книге регистрации! Ты сам написал, я не слепая.

Отбрила, ничего не скажешь.

— А ещё потому, что если мы живём вместе, то в Аламо лучше быть женатыми. — Она заговорила почти всерьёз. — Иначе решат, что мы заодно с этими либералами из Зиона, где нет почтения к институту брака и где процветают Men-on-Men relationship[53], за что, разумеется, полагается геенна огненная.

— Насчёт геенны согласен, но там действительно так всё серьёзно? — удивился я.

— Естественно! — Она даже чуть нахмурилась. — Это очень набожная публика. Кстати, Конфедерации это тоже касается — очень консервативное место, и люди склонны беречь традиционные ценности. И ещё нам лучше не пользоваться русским языком. Я не говорила по-русски в Аламо, и будет странно, если заговорю после трёхнедельного отсутствия. Ничего плохого ни о ком там сказать не могу, но люди очень удивятся. На спальню правила не распространяются. Никакие, — добавила она это уже по-английски.

Впрочем, у нас в запасе ещё испанский оставался — он и для спальни лучше некуда подходит.

Креольская кухня меня всегда впечатляла. Впрочем, как и любая другая, где злоупотребляют специями. Те места, где мне довелось когда-то жить, приучили к острой пище. Единственное, что оставляло меня равнодушным, — это китайская кухня. Хоть и острая, но, на мой взгляд, странная. А ту же индийскую, которая, по общему мнению, ставит рекорды по пряности, уплетаю за милую душу — за ушами трещит.

Вино тоже было хорошим. Я покачал бокалом на фоне белой скатерти. Вино стекало по хрустальной стенке вязкими, как будто глицериновыми каплями. Знаете, что это значит? То, что у вина достаточная плотность, что год был не дождливым и виноградная лоза не набрала воды. А если вы увидите на белом фоне тоненькую, как будто ржавую, каёмку в том месте, где поверхность вина касается стекла, это значит, что вино достаточно выдержано, чтобы начать подавать его к столу.

К еде, кстати, особо выдержанные вина подавать не рекомендуется. Вина достаточно выдержанные, чтобы вступить в пик своего расцвета, пьют не за ужином, а сами по себе, наслаждаясь вкусом и букетом. А к столу подают вина помоложе — лишь бы были хорошими.

А когда читаешь в книжках, как приключенцы находят бочки с винами столетней выдержки и наслаждаются ими в честь победы, то хочется просто оставить историю на совести автора. Или пожалеть пьющих, издевающихся над своими организмами. Вино живёт как человек: сначала крепнет, затем взрослеет, вступает в пору зрелости, а потом стареет, слабеет и умирает, превращаясь в нечто, подобное уксусу. Очень многие старые вина, за исключительные цены подававшиеся «новым русским» в ресторанах эры «дикого капитализма», на самом деле были скуплены по дешёвке, потому что их пора зрелости давно прошла. Известно лишь совсем немного марок немногих производителей и всего нескольких годов, которые до сих пор не перешли в стадию старения. Самым старым и самым ценным из них считается «бордо» урожая 1945 года, производства Шато О-Брион. В этом есть какая-то мистика, потому что именно до сорок пятого года в этом старом Шато размещался штаб Люфтваффе в оккупированной Франции. И в год освобождения был собран урожай столь уникального винограда, что вино, сделанное из него, до сих пор числится зрелым и нет никаких намёков на старение.

А вино, которое мы пили, было просто хорошим, напоминающим испанскую риоху. Приятное, довольно лёгкое и при этом уже набравшее достаточную природную крепость. Оно прекрасно сочеталось с острым креольским блюдом и делало мир вокруг ещё немножко приятней и веселей.

В зале стоял шум голосов, слышались звяканье приборов о тарелки, временами смех, тихо играла музыка. За окнами на Новую Землю спустилась тёплая ночь, высветившая в небе миллионы незнакомых звёзд, и местная луна, огромная и всегда полная, висела в небе. Хорошая луна, в самый раз для пассивного ночника. Тьфу, обгадил всю романтику. Кому чего, а вшивому — баня.

Впрочем, самый отчаянно романтичный фактор сидел напротив. С аппетитом доев блюдо до последней крошки риса, Бонита крутила в пальцах бокал и смотрела в ночь, обернувшись ко мне божественным профилем. Затем профиль сменился на столь же божественный фас, и Мария Пилар спросила:

— Тебе хорошо со мной?

— Полагаешь, что об этом вообще стоит спрашивать?

— Стоит, — кивнула она. — Я должна знать. Всегда должна знать.

— Зачем?

— Чтобы не продолжать быть вместе, когда «хорошо» превратится хотя бы в «неплохо».

— Я не думаю, что такое может случиться.

Ответил я искренне. Абсолютно искренне.

Закончив ужин, мы действительно пошли гулять к реке с Джеймсом и его девушкой. Девушка была миленькой шатенкой, очень болтливой и часто и заразительно смеющейся. Симпатичная девушка, в общем. Вместе с очень болтливой и часто и заразительно смеющейся Марией Пилар они составили прекрасную пару собеседниц друг другу. Набережной в Алабама-Сити как таковой не было, но была улочка вдоль реки, на которой высадили деревья и густые кусты. Внизу были многочисленные пристани, к которым были привязаны лодки и небольшие катера. На набережной работали несколько маленьких баров и пара ресторанчиков, где подавали местную речную рыбу и всё остальное съедобное, что плавало и ныряло в Большой Реке. По набережной гуляли жители города — парами, семьями, компаниями, многие с детьми, подчас совсем маленькими, мирно спящими в колясках или, наоборот, наотрез спать отказывающимися.

Мы зашли в маленький бар с террасой, закрытой с боков рыболовными сетями и чучелами каких-то незнакомых больших рыб на стенках. Там заказали по коктейлю «Алабама», состоявшему из рома, сахарного сиропа и сока крупных зелёных фруктов, по вкусу напоминавших что-то среднее между лимоном и земляникой с мятным оттенком, если такое вообще возможно.

Барменом был весёлый живчик лет пятидесяти, который смешал все ингредиенты прямо в бокалах, предварительно растерев по ломтику этого самого фрукта в тростниковом сахаре деревянной лопаточкой в каждом из бокалов, насыпал кубиков льда, залив всё соком и добавив рома. Затем он поставил все четыре высоких бокала перед нами на стойку, сказав, что если этот город обнищает совсем, то он будет последним из богатых — после восьми вечера в городе никто больше ничего не заказывает, кроме этой самой «Алабамы».