хотя ноги могут нести меня в любом направлении. Я, верно, могу отказаться от мысли отыскать колдуна да принести для Ингрид Зелёный покров. Могу, но никогда не сделаю этого. – В его голосе слышалось солёное отчаянье. – Что ты смеешь говорить мне о том, что я сам волен вершить свою судьбу, когда сам что-то решил за меня! Или это ты – новый указывающий мне Господь, пришёл, чтобы не отомстить, но покарать меня по заслугам?

Холь не отвечал.

– Не стал бы ты делать что-то для меня просто так, – горько заключил Ситрик. – Я понял это из твоего рассказа. И ни для кого бы не сделал, если это хоть сколько-нибудь посягнёт на твою свободу.

– Я немало сделал добра, сынок, – негромко, но весомо произнёс Холь.

– Это добро тебе ничего не стоило.

– А должно было? Ты нашёл в пути физическое мерило добра и любви?

Ситрик замолчал, не зная, что ответить ему.

– Ты порочен, а сам упрекаешь меня, – продолжал Холь. – Если у меня один недуг, а у тебя другого рода, это не значит, что ты можешь ткнуть в мой порок пальцем, не думая, что я не надавлю на твою болезнь в ответ. Мы повздорили из-за твоей зависти. Я предполагаю, что она берёт своё начало из усталости и тревожности, одолевшей тебя с тех пор, как покинули мы жилище Бирны.

Птица перевела дух. Так много со столь молчаливым попутчиком давненько не приходилось говорить.

– Не изводись. Я вижу, что ты готов заживо сожрать себя да меня в придачу, и никакая дорога не сможет отвлечь тебя от тяжёлых мыслей. Я также вижу, что ты почти не спишь, боясь видений, и повсюду видишь лишь дурные знаки.

Холь вздохнул. Тяжело давался ему этот разговор. Отвык он говорить по душам, да ещё и на трезвую голову…

– Не думай, будто я не понимаю, как трудно быть хорошим, когда всё вокруг тебя чуждо любви и рождает лишь массу неудобств да тревожных предзнаменований. Привольно нести свет и добро, когда жизнь легка да проста.

– Всё-то ты понимаешь, – негромко проворчал Ситрик.

– Знаешь, а ведь я зря упрекнул тебя, будто бы нет физического мерила у добра. Сам сейчас подумал, что добро измеряется духовной силой и вытесняется усталостью.

Наступила тишина. Было слышно, как моросит дождь, эхом отдаваясь в проходе пещеры, да капает вода сквозь щели в земле и камнях.

Ситрик отвернул лицо, чувствуя, как горят щеки. Уязвлённый Холь, хоть и произнёс примирительные слова, продолжал злиться, раздражённо пуша перья. Он всё пытался устроиться на своем выступе удобнее, но после разговора всё кругом казалось нестерпимо жёстким. Они молчали долго. Ситрик хранил молчание, потому как не было ему что сказать, а Холь – оттого, что не решался.

Ситрик злился на себя, на свою дурную слабость и отчаяние. Злился на Холя, которому показалось, что он понял его, своего попутчика, но это было далеко не так. Злился на Ингрид и колдуна, что поселился так далеко от Онаскана. Он ненавидел себя и всю свою жизнь с того момента, как принцесса троллей вошла в Большой дом. Ненавидел путь, что не был так весел и лёгок, как была проста дорога в рассказах беспечного и храброго Холя.

Ненавидел бога. И старых богов заодно.

– Что же, – наконец заключил Холь. – Я был и воином и был вождём. Не для целого народа, но всё же. Могу сказать тебе, Ситка, что подобное величие не стоит того…

Холь приумолк, настороженно ожидая других вопросов, но Ситрик молчал, только глубоко и мерно дышал. Птица поняла, что произнесла эти слова над спящим. Глаза его были закрыты, губы стиснуты, а меж бровей пролегла напряжённая морщина. Ситрик вскрикнул во сне, и Холь настороженно посмотрел на него.

– И что тебе снится, чернокрылый? Ты так плохо и так редко спишь… – пробормотал Холь и, казалось, за всю ночь так и не заснул.

Вокруг ольхи еле слышно ходили лапы, и огненная птица напряжённо вслушивалась в эти шаги. Нет, это был не лесной зверь. Но это был и не человек. И казалось, их вовсе было двое, тех, кто сводил с ума по ночам, наступая след в след, вымораживая мокрый воздух и раскрашивая своей кровью листву под ногами.

Это были не призраки. Кто-то могущественнее призраков. Кто-то, кому под силу оставаться невидимым и неслышимым, наступая на пятки и хватая за волосы.

Холь невольно подумал, что завёл Ситрика в эту пещеру, как в ловушку. Эти двое стояли над ними, над пещерой, касаясь руками ли, шерстью ли, ольховых веток и чего-то ждали. Холь напряг слух, силясь услышать хоть что-нибудь. Ему надобно увидеть их, взглянуть хоть одним глазком, чтобы понять, кто это, но до дрожи боялся он высунуться из пещеры.

Страшно. Слишком страшно.

А они стояли, не видя друг друга; два существа, не духи и не призраки, а будто бы древние боги, восставшие из мёртвых. Один шагал за двоих, тогда как второй не касался земли, ступая по морозному воздуху…

Ольгир был столь же жесток, как и отец. Нет. Скорее он был так же жесток, как и его мать. Она была ласкова, но лишь с собственным сыном. Многие знали, сколь сурово она расправлялась с теми, чьё слово иль домысел могли стать ей поперёк горла.

Она была человеком.

А Ольгир – нет.

Только-только минула полная луна. Дома ждала красавица невеста. Ольгир нетерпеливо стучал костяшками пальцев по коленям, наблюдая, как неохотно занималась огнём ещё сырая от крови сброшенная им волчья кожа. То и дело он поправлял ворот походной рубахи. Всякий раз после обращения было сложно носить одежду. Она тянула, па2рила, натирала, словно кожа, что оказалась не по размеру. С волчьей шкурой подобного не было.

Это обращение отличалось от всех прежних. В этот раз он почувствовал чужой, враждебный запах. Запах волка, чья шкура пахнет человеческой кровью. Впервые за долгое время он был в лесу не один.

Дождавшись, когда шкура прогорит до того состояния, что узнать в ней ошмётки волка будет практически невозможно, Ольгир отправился на поиски.

Он ходил по лесу, чувствуя оставленные метки, принюхивался, как охотничья собака, припадая к земле и стволам деревьев. Ему нестерпимо хотелось отыскать второго волка и прогнать со своих земель. А ещё лучше – убить.

Ольгир жаждал пустить