Прилагаю для Вашего прочтения лист бумаги, который попал в мои руки без ведома автора. Это бедный рабочий, житель нашей деревни, – вдумчивый, начитанный, тонко чувствующий, чей ум куда выше его общественного положения и доставляет ему неудобства. Я не разговаривала с ним и трех раз за свою жизнь: он диссентер, и мы редко с ним пересекаемся. Он записал свои чувства после прочтения «Джейн Эйр»: эта исповедь безыскусна и честна, подлинна и щедра. Прошу Вас потом вернуть ее мне, поскольку она дорога мне больше, чем суждения, напечатанные в уважаемых источниках. Он говорил: «Если бы мисс Бронте это прочла, она бы меня разругала». Но на самом деле мисс Бронте не ругает его, она только грустит о том, что разум, проявлением которого стал этот документ, должен терпеть все унижения бедности, страдать от слабого здоровья и заботиться о большой семье.

Что касается «Таймс», то, как Вы и говорили, ядовитая желчь помещенной там критики в определенном смысле оказалась противоядием; чтобы стать более действенной, ей следовало быть более справедливой. Думаю, здесь, на севере, эта критика не имела большого резонанса, хотя возможно, что какие-то сердитые реплики просто не достигли моих ушей. Осуждений «Шерли» я слышала совсем немного, но не раз была глубоко тронута выражениями восторга по поводу этого романа. Мне кажется неразумным слишком много думать об этом, однако нельзя не признать, что йоркширцы были очень добры ко мне, и я не могу не испытывать к ним благодарности, особенно за то, что это стало источником живой радости для моего отца в его преклонные годы. Даже и бедные младшие священники не выказывают чувства обиды и находят утешение в насмешках над своими собратьями по профессии. Мистер Донн поначалу казался задетым, пару недель он был в волнении, но теперь успокоился. Вчера я имела удовольствие угостить его чаем и наблюдать, как он отпивает из своей чашки с весьма довольным видом. Интересно, что с тех пор, как мистер Донн прочел «Шерли», он стал бывать в нашем доме чаще, чем прежде, он старается понравиться нам своей кротостью и трудолюбием. Некоторые характеры – подлинные загадки; я ожидала по крайней мере одной хорошей сцены с ним, однако ничего подобного не случилось.

В начале весны жители Хауорта много болели. Погода стояла сырая, в окрестностях распространилась лихорадка, от которой обитатели пастората пострадали не меньше, чем их соседи. Шарлотта писала:

Я узнала ее по постоянной жажде и плохому аппетиту; папа тоже заболел, и даже Марта жаловалась на недомогание.

Болезни вызвали упадок настроения, и мисс Бронте стала все больше и больше бояться обещанной чете Шаттлуорт поездки в Лондон.

Я знаю, какими неприятностями это окончится, как плохо я буду себя чувствовать, какой худой и изможденной вернусь; но избегающий страданий никогда не одержит победу. Если я хочу стать лучше, надо бороться и терпеть. <…> Сэр Джеймс – врач и смотрит на меня глазами доктора: он сразу понял, что я не могу выносить сильного утомления и не терплю присутствия множества незнакомых людей. Полагаю, он отчасти понимает и то, как быстро я теряю физические силы. Однако никто, даже самый искусный врач, не может узнать, что происходит в душе; сердце знает свою горечь, тело – свои невзгоды, а ум – свои трудности. Папа настаивает на том, чтобы я ехала; мой отказ обижает его.

Однако дурное самочувствие у членов семьи не проходило, а только усиливалось. Появлялись новые симптомы, – возможно, они были следствием близкого соседства дома с кладбищем, «покрытым почерневшими от дождей могильными памятниками».

29 апреля Шарлотта писала:

Эта неделя в Хауорте выдалась совсем нехорошей. Папа по-прежнему чувствует себя неважно, особенно по утрам – симптом, который я заметила еще до того, как у него усилился бронхит. Если здоровье папы не улучшится, я и думать не буду о том, чтобы оставить его и отправиться в Лондон. У Марты невралгия тройничного нерва, осложненная тошнотой и температурой, – в точности как у тебя. Я жестоко простудилась, и теперь у меня все время болит горло. В общем, все, за исключением старушки Тэбби, чувствуют себя плохо. Когда *** был здесь, он жаловался на приступы головной боли, а на следующий день после его отъезда у меня началось нечто похожее, боль была сильной и длилась около трех часов.

Еще через две недели она пишет:

Папа недостаточно окреп, чтобы я могла ехать, и потому я попросила сэра Джеймса и леди Джанет вернуться в Лондон без меня. Мы договаривались, что будем останавливаться по пути у их друзей и родственников; путешествие должно было занять больше недели. Нельзя сказать, что я сожалею об этом испытании: с такой же охотой я прошла бы по раскаленным углям, однако есть одно удовольствие, которого мне действительно жаль. На следующую среду назначен юбилейный обед Общества Королевского литературного фонда в Фримэйсонс-холле. Секретарь общества мистер Октавиан Блюит оставил мне билет на галерею для дам. Оттуда я могла бы увидеть всех наших великих литераторов и художников, собравшихся в зале внизу, и услышать их речи. Теккерей и Диккенс среди прочих всегда посещают такие собрания. Теперь это для меня потеряно. Думаю, ничто в целом Лондоне не было мне так интересно.

Однако вскоре выяснилось, что Шарлотте нужно было ехать в столицу по делам. А поскольку сэр Джеймс Кей-Шаттлуорт в это время задержался в деревне из-за недомогания, Шарлотта приняла приглашение миссис Смит274 остановиться у нее в доме до тех пор, пока не будут улажены все дела.

В промежутке между отказом от первоначального намерения и принятием второго предложения мисс Бронте написала письмо одному из своих литературных друзей, которого ценила очень высоко.

22 мая

Я думала, что в этот раз сама привезу «Лидер»275 и «Атенеум», и потому не выслала их почтой, но все обернулось иначе: мой отъезд в Лондон снова откладывается, и на этот раз на неопределенный срок. Причина – плохое самочувствие сэра Джеймса Кей-Шаттлуорта, и боюсь, эта причина нескоро перестанет действовать. <…> Поэтому я пребываю в тишине хауортского пастората, с моими единственными домашними друзьями – книгами и с письмами, приходящими иногда вместо посетителей. Общество безмолвное, но оно не грозит мне ни ссорами, ни вульгарностью, ни неприятностями.

Одно из удовольствий, которое я хотела себе доставить, – это задать Вам несколько вопросов о «Лидере», газете, которая мне по-своему интересна. Среди прочего мне хотелось бы узнать настоящие имена авторов – в особенности что там пишет Льюис, кроме «Ученичества жизни»? Мне всегда казалось, что колонка под названием «Литература» ведется им. Некоторые материалы, помещаемые в разделе «Открытый совет», выглядят очень странно, но все же мне кажется правильным и справедливым их публиковать. Не поменялась ли политика газеты? Я не помню, чтобы раньше в ней появлялось нечто подобное.

Я только что, утром, получила Ваше письмо; спасибо за содержащееся в нем вложение. Мне очень понятна тоска по свободе и отдыху, которую пробуждает в Вас майское солнышко. Боюсь, Корнхилл мало чем отличается от тюрьмы для своих обитателей в теплые весенние и летние дни. Жаль, что Вам приходится трудиться за письменным столом в такую чудесную погоду. Я же свободна и имею возможность гулять по нашим пустошам. Но, отправляясь туда одна, я вспоминаю о временах, когда со мной были другие, и пустоши кажутся мне диким, безвидным, одиноким и тоскливым местом. Сестра Эмили особенно любила их, и нет в округе ни одного холмика, поросшего вереском, ни одного папоротника, ни одного черничного листочка, ни одного порхающего жаворонка или коноплянки, которые не говорили бы мне о ней. Энн же любила дали, и, когда я оглядываюсь вокруг, она всегда со мной – в голубоватых оттенках холмов, в бледных туманах, в волнах и тенях горизонта. Прогуливаясь по тихим холмам, я вспоминаю отдельные строчки и целые строфы их стихов: когда-то я их любила, но теперь боюсь перечитывать и временами много дала бы за глоток воды забвения, чтобы не помнить больше о том, чего я не смогу забыть, пока живо мое сознание. Многие думают об ушедших родственниках меланхолично, но спокойно. Мне кажется, что это те, кому не довелось видеть своих близких во время продолжительной болезни, быть свидетелями их последних минут, – воспоминания именно об этом не покидают меня по ночам и встречают по утрам. Но в конце всех концов есть же Великая Надежда. Они пребывают теперь в Вечности.