— Oui, madam, bien sûr, madam,[547] — сказал Оливейра.

— Наконец-то ты заговорил по-французски. Мы с Ману решили, что ты дал обет. Никогда больше…

— Assez, — сказал Оливейра. — Tu m’as eu, petite, Céline avait raison, on se croit enculé d’un centimètre et on l’est déjà de plusieurs mètres.[548]

Талита посмотрела на него, не понимая, однако она непроизвольно подняла руку и положила ее на грудь Оливейры. Когда она отстранилась, он продолжал смотреть на нее так, будто взгляд его шел откуда-то из глубины, будто он видел в этот момент что-то другое.

— Попытайся понять, — сказал Оливейра, обращаясь не к Талите, а, возможно, к кому-то другому. — Попытайся понять, может, это не ты выплюнула на меня сегодня столько жалости. Попытайся понять, может, не стоит плакать по любви и наплакать целых четыре или пять тазов слез. Или чтоб тебе их наплакали, поскольку слезы уже начались.

Талита повернулась к нему спиной и пошла к дверям. Когда она остановилась, поджидая его, сбитая с толку, и в то же время понимая, что бросить его сейчас все равно что оставить у края пропасти (той, где тараканы и разноцветное тряпье), она увидела, что он улыбается и что его улыбка снова предназначалась не ей. Она никогда не видела, чтобы он так улыбался, улыбка была несчастная и в то же время открытая ей навстречу, без обычной иронии, улыбка человека, готового принять что-то идущее из самого сердца жизни, из другой пропасти (где тараканы, разноцветное тряпье, лицо, плывущее в грязной воде?), он подошел к ней, как бы соглашаясь принять то, чему нет названия и что вызывало у него эту улыбку. И когда он поцеловал ее, он целовал другую, и все это было не там, рядом с холодильником с мертвецами и так близко от спящего Ману, а где-то совсем в другом месте. Казалось, они достигли друг друга откуда-то издалека, из другой части своего «я», и что речь идет совсем не о них, как будто они платили за что-то или обрели что-то за счет других, как будто они были не людьми, а големами,[549] посланными хозяевами на встречу друг с другом, потому что для них самих она была невозможна. А Флегрейские поля и то, что Орасио шептал по поводу спуска вниз, — все показалось такой бессмыслицей, что Ману и все, что было Ману и находилось на уровне Ману, просто не могло во всем этом участвовать, ибо то, что началось здесь, это все равно что гладить голубку, или встать и приготовить лимонад дежурному, или, поджав ногу, подбивать камешек из первой клетки во вторую, из второй в третью. Каким-то образом они перешли во что-то другое, куда-то, где можно быть в сером, а казаться в розовом, где можно быть утонувшей в реке (это уже не ее мысли) и вдруг однажды ночью появиться в Буэнос-Айресе, чтобы повторить, играя в классики, тот образ, который они только что сумели создать, последний квадрат классиков, самую суть мандалы, волшебное дерево Иггдрасиль,[550] от которого кружится голова и откуда виден бесконечный берег моря, бескрайний простор, мир под ресницами, который глаза, обращенные внутрь себя, вдруг узнают и изучают.

(-129)

Но Травелер не спал, он сделал две-три попытки заснуть, но его одолевали кошмары, и в конце концов он сел на кровати и зажег свет. Талиты не было, ни дать ни взять, лунатик, не спит по ночам, словно кошка. Траве-лер налил в стакан немного водки, выпил и надел куртку от пижамы. Плетеное кресло казалось более прохладным, чем кровать, а ночь была в самый раз такой, чтобы почитать. Несколько раз он слышал шаги в коридоре, и Травелер пару раз выглянул за дверь, которая выходила в административное крыло здания. Никого не было, даже в этом крыле, Талита должна быть у себя в аптеке, просто невероятно, с каким энтузиазмом она вернулась к своей науке, ко всем этим жаропонижающим, к маленьким аптечным весам. Травелер почитал немного, то и дело прикладываясь к стакану. В любом случае это странно, что Талита все еще не вернулась из аптеки. А когда она появилась, похожая на призрак, спустившийся с небес, бутылка водки была почти пуста, так что Травелер что видел, что не видел Талиту, они немного поговорили обо всякой ерунде, Талита гладила ночную рубашку и развивала разные теории, которые Травелер принимал вполне благосклонно, потому что на этой стадии впадал в благостное расположение духа. Потом Талита уснула, лежа кверху лицом, но спала беспокойно, непрерывно ворочаясь и вздыхая. Как всегда, когда Талита ерзала во сне, Травелер тоже никак не мог уснуть, а как только усталость брала свое, она почему-то просыпалась, сон снимало как рукой, а он в это время разговаривал во сне, с чем-то не соглашаясь, или метался в кошмарах, и так проходила вся ночь — вверх, вниз. Ко всему прочему свет был не выключен, а до выключателя было так далеко, что, как ни тянись, все равно не достанешь, кончилось тем, что оба окончательно проснулись, и тогда Талита погасила свет и слегка прижалась к Тра-велеру, который потел и ворочался.

— Сегодня ночью Орасио видел Магу, — сказала Талита. — Он видел ее во дворе, два часа назад, когда ты дежурил.

— А-а, — сказал Травелер, перевернулся на спину и стал шарить в поисках сигарет; система Брайля.[551] Потом произнес какую-то малопонятную фразу из книги, которую читал перед сном.

— Мага — это была я, — сказала Талита, теснее прижимаясь к Травелеру. — Не знаю, понимаешь ли ты.

— Думаю, да.

— Когда-нибудь это должно было случиться. Меня только одно удивляет — почему он так поразился своей ошибке.

— Ну ты же знаешь, Орасио всегда наворотит дел, а потом смотрит на то, что натворил, с большим удивлением, как щенок на свои какашки.

— Я думаю, то же самое у него было, когда мы пришли встречать его в порт, — сказала Талита. — Этого так просто не объяснить, он на меня даже не взглянул, и вы оба отшвырнули меня, как собачонку, да еще с котом под мышкой.

Травелер промычал нечто нечленораздельное.

— Он спутал меня с Магой, — снова сказала Талита.

Травелер понимал, она не столько говорит, сколько намекает, женщины всегда так, у них вечно все предназначено свыше, он бы предпочел, чтобы она молчала, но Талита все говорила и говорила, как в лихорадке, прижимаясь к нему все сильнее, ей хотелось рассказать ему, рассказать, конечно же, рассказать все. Травелер поддался.