— Нет, иди спать. Я сумею защититься в лучшем виде.

— Вам не хватает пистолета с рукояткой, я же говорил. И прибейте везде крючочки, нитки будут лучше держаться.

— Я так и сделаю, старик, — сказал Оливейра. — Иди спать, я тебе очень благодарен.

— Ладно, доктор, тогда удачи вам.

— Чао, хороших тебе снов.

— Обратите внимания на шарикоподшипники, они точно не подведут. Оставьте их как есть, и увидите, что будет.

— Обязательно.

— Но если вы все-таки захотите пистолет с рукояткой, скажите мне, у номера 16 есть один.

— Спасибо. Чао.

В половине четвертого Оливейра закончил привязывать нитки. Номер 18 унес с собой слова, кроме того, не надо было больше ни с кем встречаться глазами или угощать кого-то сигаретой. Почти в темноте, поскольку он обернул настольную лампу зеленым пуловером, который все больше и больше подпаливался на огне, он был похож на паука, когда ходил с ниткой из конца в конец, от кровати к дверям, от умывальника к шкафу, и тянул за собой пять-шесть нитей, ступая с большой осторожностью, чтобы не наступить на шарикоподшипники. В конце концов он загнал себя в угол между окном, краем стола (расположенного в углублении стены, справа) и кроватью (придвинутой к левой стене). Между дверью и последней линией обороны тянулись в следующем порядке предупредительные нити (от ручки двери к наклоненному стулу, от ручки двери к пепельнице с логотипом Мартини, которая стояла на краю умывальника, и от ручки двери к ящику шкафа, забитому книгами и бумагами, который пришлось выдвинуть почти до упора), а тазы с водой представляли собой две неровные оборонительные линии, протянувшиеся почти что вплотную от левой стены к правой или, лучше сказать, первая линия шла от умывальника к шкафу, а от ножек кровати до ножек письменного стола шла вторая линия. После второй линии тазов оставалось меньше метра свободного пространства, по которому протянулись многочисленные нити, а дальше шла стена с окном, выходившим в патио (двумя этажами ниже). Сидя на краешке стола, Оливейра закурил очередную сигарету и стал смотреть в окно; в какой-то момент он снял рубашку и бросил ее под стол. Теперь и попить не пойдешь, даже если очень захочешь. Так он и сидел в майке, курил и смотрел во двор, в то же время внимательно следя за дверью, впрочем периодически отвлекаясь на то, чтобы попасть окурком в клетку классиков. Не так уж ему было и плохо, хотя сидеть на краю стола было жестко, а от пуловера омерзительно несло паленой шерстью. В конце концов он погасил лампу и постепенно стал различать под дверью фиолетовую черту, а это значит, когда Травелер подойдет к дверям в своих спортивных тапочках на резиновой подошве, фиолетовая черта будет прервана в двух местах, непроизвольный знак к началу атаки. А когда Травелер откроет дверь, много чего произойдет, а может произойти еще больше. Сначала механическое и неизбежное, в соответствии с дурацкой последовательностью причинно-следственных связей между стулом и ниткой, между дверной ручкой и рукой, между рукой и волевым импульсом, между волевым импульсом и… Далее он перешел к другим вещам, которые могут или не могут произойти — например, упадет ли стул на пол, разобьется ли пепельница Мартини на пять или на шесть кусочков, вывалится ли ящик из шкафа — и как все это отразится на Травелере, да и на самом Оливейре, потому что теперь, когда он закурил новую сигарету от предыдущей и бросил окурок, стараясь попасть в девятую клетку, но увидел, как тот попал в восьмую и отскочил в седьмую, что за поганый окурок, так вот именно в этот момент он спросил себя, а что будет делать он сам, когда откроется дверь, и полкомнаты полетит ко всем чертям, и послышится приглушенный вскрик Травелера, если он вскрикнет и если это будет приглушенно. Все-таки зря он отказался от пистолета с рукояткой, потому что, кроме лампы, которая ничего не весила, и стула, в том углу у окна, где он оказался, из оборонительного арсенала решительно ничего не было, а с лампой и со стулом далеко не уедешь, если Травелеру удастся преодолеть две линии тазов с водой и не поскользнуться на шарикоподшипниках. Но ему это не удастся, в этом вся стратегия и состояла; оборонительное оружие не может быть точно таким же, как наступательное. Нитки, к примеру, должны вызвать у Травелера ужасную реакцию, в темноте он продвигается вперед, и вдруг что-то налипает ему на лицо, руки, ноги и мешает идти, и он чувствует непреодолимое отвращение, которое охватывает любого человека, запутавшегося в паутине. Предположим, он рывком освобождается от ниток, предположим, он не угодит ботинком в таз с водой, и не поскользнется на шарикоподшипниках, и доберется до сектора окна, и, несмотря на темноту, различит неподвижный силуэт на краю стола. Сомнительно, что он сюда доберется, но, если это произойдет, нет никакого сомнения в том, что пистолет с рукояткой Оливейре совершенно не понадобится, но не потому, что номер 18 посоветовал ему везде набить крючочки, а потому, что это будет совсем не такая встреча, как воображает Травелер, а нечто совсем иное, что он и сам не способен вообразить, но знает это так хорошо, будто видел собственными глазами или пережил, извне наваливается черная масса и наступает на то, что он знает, не зная, эта невычислимая невстреча между черной массой по имени Травелер и тем, что сидит на краешке стола и курит. Явь против сна, что-то вроде этого (сны и явь, сказал кто-то когда-то, никогда не совпадают между собой во времени), но сказать «явь против сна» — значит согласиться, что нет никакой надежды на единство. И наоборот, могло случиться так, что приход Травелера стал бы крайней точкой, оттолкнувшись от которой можно было бы сделать еще одну попытку и перепрыгнуть из одного в другое и одновременно из другого в первое, но прыжок этот был бы не столкновением, а чем-то ему противоположным. Оливейра был уверен, что территория Травелер все равно не сможет его достичь, даже если навалится на него сверху, поколотит, порвет на нем майку, наплюет ему в глаза, в рот, выкрутит руки и выбросит в окно. И если пистолет с рукояткой был абсолютно неэффективен против территории, поскольку, по словам номера 18, был не опаснее крючка для застегивания пуговиц или чего-то в этом роде, что может сделать нож-Травелер или кулак-Травелер, бедный пистолет с рукояткой, ему не уничтожить неуничтожаемое расстояние между двумя телами, если одно тело отрицает другое или другое отрицает первое? Вообще-то, Травелер мог и убить его (во рту почему-то пересохло, а ладони противно вспотели), однако все в нем восставало против того, что такие планы вынашиваются, потому что тогда это можно было бы расценивать как предумышленное убийство и никак иначе. Пока что лучше было предполагать, что убийца — не убийца, что территория — не территория, отодвигать от себя, минимизировать угрозу, исходящую от территории, и нарочно недооценивать ее, чтобы в результате всей этой возни, кроме шума и вдребезги разбитой пепельницы, не было бы других, более значительных последствий. Если исходить (борясь со страхом) из того, что ударным моментом встречи с территорией следует считать крайнее изумление, тогда лучшая атака — оборона, а лучшее оружие не лезвие, а клубок ниток. Но чего стоят все эти метафоры посреди ночи, когда самое умное, что можно сделать, — это тупо уставиться на фиолетовую черточку под дверью, эту линию температурных показателей территории.