— Хватит нас доставать, — крикнул Травелер тем, кто снова колотил в дверь. — Че, в этом дурдоме поговорить спокойно не дадут.

— А ты молодец, брат, — сказал Оливейра растроганно.

— В любом случае, — сказал Травелер, еще немного придвигая стул, — ты не можешь отрицать, что на этот раз перегнул палку. Перевоплощения и прочая фигня — это все, конечно, хорошо, но твои номера будут всем нам стоить работы, и особенно мне жалко Талиту. Ты можешь что угодно говорить про Магу, но свою жену кормлю я.

— Ты абсолютно прав, — сказал Оливейра. — Иногда как-то забываешь о работе и обо всем таком. Хочешь, я поговорю с Феррагуто? Вон он, стоит напротив. Прости меня, Ману, я не хотел, чтобы вы с Магой…

— Ты нарочно называешь ее Магой? Перестань врать, Орасио.

— Я знаю, что это Талита, но она только что была Магой. Их две, как двое нас с тобой.

— Вот это и называется сойти с ума.

— Все как-нибудь да называется, выбор за тобой, стоит только назвать, а там и пошло. С твоего разрешения я скажу несколько слов тем, кто на улице, они там из себя выходят, дальше некуда.

— Я ухожу, — сказал Травелер, поднимаясь со стула.

— Оно и к лучшему, — сказал Оливейра. — Это к лучшему, что ты уходишь и что я отсюда смогу разговаривать с тобой и с остальными. Это к лучшему, что ты уходишь, а не ползаешь на коленях, как сейчас, потому что я объясню тебе ясно и просто, что будет дальше, тебе, который обожает объяснения, как и всякое другое дитя этих пяти тысяч лет. Как только ты, движимый дружескими чувствами и диагнозом, который ты мне поставил, напрыгаешь на меня сверху, я отскочу в сторону, не знаю, помнишь ли ты, что когда-то я ходил на занятия по дзюдо с мальчишками с улицы Анчорена, и в результате ты вылетишь, как ласточка, в это окно, и на четвертой клетке классиков от тебя останется мокрое место, но это — если повезет, потому что наиболее вероятно, что ты не улетишь дальше второй?

Травелер смотрел на него, и Оливейра видел, как его глаза наполняются слезами. Он сделал рукой движение, будто издали гладил его по волосам.

Травелер подождал еще секунду, потом пошел к двери и открыл ее. Реморино попытался протиснуться в дверь (за ним было еще двое санитаров), но Травелер обхватил его за плечи и оттолкнул от дверей.

— Оставьте его в покое, — приказал он. — Через несколько минут с ним все будет в порядке. Его надо оставить одного, хватит его доставать.

Выйдя из диалога, который быстро перерос в трилог, во внелог, в двенадцатилог, Оливейра закрыл глаза и подумал, что все идет хорошо и что Травелер ему действительно как брат. Он услышал, как хлопнула дверь, и голоса стали удаляться. Дверь снова приоткрылась в тот момент, когда он с трудом пытался приподнять веки.

— Закройся на защелку, — сказал Травелер. — Я им не доверяю.

— Спасибо, — сказал Оливейра. — Спускайся во двор, на Талите лица нет.

Он пролез под немногими уцелевшими нитками и закрылся на задвижку. Прежде чем подойти к окну, он набрал в раковину воды, опустил туда лицо и стал лакать, как животное, жадно глотая и отфыркиваясь. Снизу слышалось, как Реморино дает указания больным разойтись по комнатам. Когда он снова выглянул в окно, освеженный и успокоенный, он увидел Травелера, который стоял рядом с Талитой и обнимал ее за талию. После того что сделал для него Травелер, он был полон волшебного чувства примирения со всем миром, и ничто не могло нарушить эту гармонию, пусть бессмысленную, но живую и ощутимую, если не кривить душой, то в глубине души надо признать — Травелер сделал то, что должен был сделать, просто у него поменьше проклятого воображения, он человек территории, неисправимая ошибка биологического вида, пошедшего не по тому пути, но как она прекрасна, эта ошибка, как прекрасны эти пять тысяч лет, неправильных и ненадежных, как прекрасны глаза, полные слез, и этот голос, который советовал ему: «Закройся на защелку, я им не доверяю», как прекрасна его любовь, с какой он сейчас обнимал за талию женщину. «Наверное, — подумал Оливейра, помахав рукой в ответ на дружеское приветствие Овехеро и Феррагуто (не такое дружеское), — единственный способ убежать от территории — это окончательно в ней увязнуть». Он знал, что стоит ему только напомнить себе об этом (еще раз об этом), и в памяти возникнет образ мужчины, который ведет под руку старуху по холодным и дождливым улицам. «Кто знает, — подумал он. — Кто знает, может, я тогда был у самого края, может, там и был переход в другое измерение. Ману бы его нашел, наверняка бы нашел, но он же идиот, этот Ману, он никогда ничего не ищет, а я наоборот…»

— Дружище Оливейра, почему бы вам не спуститься выпить кофе? — предложил Феррагуто, на которого Овехеро в этот момент посмотрел весьма недружелюбно. — Вы уже выиграли пари, вам не кажется? Посмотрите на Куку, она так нервничает…

— Не расстраивайтесь, сеньора, — сказал Оливейра. — Вы, с вашим-то цирковым опытом, не станете убиваться из-за такой ерунды.

— Ах, Оливейра, вы с вашим Травелером просто ужасны, — сказала Кука. — Почему бы вам не последовать совету моего мужа? Я тоже думаю, что нам лучше выпить кофе всем вместе.

— И правда, че, спускайтесь, — сказал Овехеро как бы невзначай. — У меня тут к вам пара вопросов по поводу одной французской книги.

— Отсюда хорошо слышно, — сказал Оливейра.

— Ладно, старик, — сказал Овехеро. — Спуститесь, когда захотите, а мы пошли завтракать.

— Со свежими круассанами, — сказала Кука. — Пойдем сварим кофе, Талита?

— Не стройте из себя идиотку, — сказала Талита, и в наступившей тишине, которая воцарилась вслед за ее высказыванием, Травелер и Оливейра встретились глазами, словно две птицы столкнулись на лету и упали, пойманные сетью, на девятую клетку, по крайней мере так показалось обоим участникам. Какой-то момент Кука и Феррагуто только тяжело дышали, но в конце концов Кука открыла рот и заверещала: «Что означает это оскорбление?» — а Феррагуто выпятил грудь и снизу доверху смерил взглядом Травелера, который в свою очередь смотрел на свою жену с восхищением, хотя и немного с упреком, и тут Овехеро нашел подходящее случаю научное определение и сухо изрек: «Утренняя истерия на почве производственного фактора, пойдемте со мной, я дам вам успокаивающее», а в это время номер 18, вопреки указаниям Реморино, вышел во двор, объявив, что номер 31 совершенно не в себе и что звонят из Мар-де-Плата.[564] Благодаря усилиям Реморино он был принудительно удален со двора, а дирекция и Овехеро покинули, таким образом, место событий без лишнего ущерба для своего престижа.

— Ай-ай-ай, — сказал Оливейра, раскачиваясь на подоконнике, — а я-то думал, что фармацевты — это хорошо воспитанные люди.

— Ты представляешь? — сказал Травелер. — Она была потрясающа.

— Она пожертвовала собой ради меня, — сказал Оливейра. — Кука не простит ее даже на смертном одре.